Читать онлайн книгу "Пламя в парусах. Книга первая"

Пламя в парусах. Книга первая
Андрей Вейц-Ветер


Молодой деревенский охотник северных кровей и имперского воспитания, смышлёный, любознательный и охочий до знаний, пробравшись однажды ночью туда, куда не следует, становится свидетелем тайного сговора дворян, о встрече которых лучше бы не знать никому и никогда. Предвидя скорое возмездие, юноша бросается в бега, но, заметая следы и ежесекундно оглядываясь, он и не замечает, как ступает на тропу ещё больших заговоров и невзгод.





Пламя в парусах

Книга первая



Андрей Вейц-Ветер



Иллюстратор Пони Мушкитёр



© Андрей Вейц-Ветер, 2022

© Пони Мушкитёр, иллюстрации, 2022



ISBN 978-5-0056-1327-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero




Пролог


Кого ни спроси, – а поместье Беренхаурт во все времена являло собой пример исключительного комфорта и тёплого, домашнего уюта. В любую погоду, ото дня к ночи, из года в год. Даже для самого не в меру искушённого аристократического семейства это было так. И это было неизменно. Беренхаурт считался желанным призом, яркой мечтой, наградой за победы и выслугу. Во времена не столь отдалённые за право владеть им велись войны, плелись при дворе интриги, лезвия кинжалов сдабривались страшнейшими из ядов. Его же использовали как основной лот на торгах, как последний аргумент в спорах, как приданое на свадьбу молодым. Дабы скрепить союз чем-то более значимым, нежели любовь и страсть.

Не единожды поместье переходило из рук в руки, и в том не было ничего удивительного.

Некогда Беренхаурт назывался совсем по-другому, – сейчас уже неважно, как именно, – и являлся не чем иным, как удельным аббатством, расположенным на плато меж Шеренерских гор. Во времена заката драконьего культа аббатство было отнято у духовенства в пользу нужд и прихотей новых аристократических родов, и именно тогда-то и проявилась истинная красота этого места. Редкие рахитичные перелески были безжалостно вычищены, а на местах тех высажены сады и выложены парковые аллеи; болотца засыпаны, озёра и ручейки углублены. Буйным полевым цветам пришлась по душе здешняя почва, очищенная от сорняков и валежника, а само здание аббатства было основательно перестроено. И всё это великолепие окружали хребты естественной горной котловины, отсекающие прочь весь остальной грешный мирок.

Однако, если у кого и оставались сомнения в красоте и исключительной одухотворённости этого места, – осенняя пора с лёгкостью излечивала этот недуг. Если Беренхаурт запросто мог утереть нос любому богатому имению, то осенний Беренхаурт превосходил даже себя самого. Что, в общем-то, было и неудивительно для продуваемой всеми вольными ветрами долины Эшенгейл. Именно осень и являлась здесь истинным правителем. Осень порою приходила в эти земли когда ей вздумается, и осень же правила здесь бал. Именно осенью всё и началось.

Нынче в поместье было людно.

Речь, разумеется, шла не о суетливой челяди – не о поварах и виночерпиях, конюхах и садовниках, лакеях, постельничих и всех прочих, коим не было числа и без кропотливого труда которых уют этого места оказался бы недостижим. Нет – нынче хозяин созывал гостей.

Беренхаурт вот уже несколько лет принадлежал некоему Альвину Гурдраму Освальду, главе королевской тайной канцелярии, первому сыну своего отца, и человеку, чьё слово нерушимо; прозванному за свои благодеяния «гордостью королей-близнецов». Поместьем он владел безраздельно, и даже самый отчаянный глупец не рискнул бы оспаривать это его право. Как и не рискнул бы пренебречь подобным приглашением или заставлять хозяина ждать сверх всякой меры.

Потому и не вызывало удивления, что большая часть гостей уже прибыла.

Сам же господин Освальд коротал время с приближёнными в одном из скромных своих кабинетов – скромных, согласно его положению, разумеется, – и изучал пригласительные списки. С нетерпением он ожидал прибытия ещё двух герцогинь из Шередила и Осинской длани, а также королевского мастера по науке, семерых высших офицеров, семерых же гильдиеров, включая представителя и воровской гильдии, двух своих самых верных и умелых шпионов, младшей троюродной сестрёнки и, наконец, как ни удивительно, одного самого ненавистного и смертельного своего врага.

?                                                  ?????                                              ?

Стук в резную дверь ведьминого дерева, расписанную золотичной краской и украшенную бархатом, неизменно обретал музыкальные нотки. Таково уж свойство этой древесины. Три удара, и каждый отдавал наивысшим почтением и расположением. Разумеется, это был камергер. Только он умел так возвещать о своём присутствии.

– Прошу, входи, Абилейт, – распорядился господин Освальд.

Дверь отворилась, и в проёме показался человек строгого стиля в одежде, исключительных манер в поведении и абсолютной холодности в лице. Камергер.

– Ваше сиятельство! – поприветствовал он господина Освальда. – Госпожа герцогиня, госпожа юная графиня, господин граф, достопочтеннейший учёный… – продолжил, поочерёдно кланяясь каждому присутствующему.

Да, нынче в кабинете хозяина собралось изрядно гостей, и правила этикета неизменно требовали приветствовать каждого из них. Закончив, камергер поместья Беренхаурт повернулся к господину Освальду.

– Ваше сиятельство, – начал он, – ваш особый гость наконец-то прибыл. Сейчас его досматривает стража при непосредственном участии досточтимого Капитана.

– Хорошо, – ответил господин Освальд. – Хотя я и говорил, что это лишнее. Распорядись, чтобы обращались с ним, как и со всеми остальными гостями, Абилейт. Самоуправства я не потерплю. И чтобы Капитан не затягивал сверх всякой меры и поспешил доставить его ко мне. На этом пока что всё. Иди.

Но камергер помедлил.

– Господин, коль скоро я ваш управляющий и вашей милостью мне дано право не стесняться в собственных мыслях и выражениях… – Он потупился. Чуточку изменился в лице. – Дозвольте настаивать, чтобы вы изменили своему решению и распорядились держать подле этого человека несколько стражников!..

– Абилейт, – улыбнулся господин Освальд. Улыбнулся той самой редкой для человека своего положения, возможностей и врагов улыбкой – искренней. – Я ценю твою заботу, старина, но это не стоит твоих переживаний. Если хочешь, разрешаю тебе расположить отряд стражи с Капитаном во главе за дверью. Пусть будут готовы ворваться по первому же моему зову, но не ранее. А теперь иди. Я не в настроении ждать.

Камергер поклонился в пояс и вышел. Разумеется, он собирался воспользоваться данным ему правом. Безопасность господина и его приближённых – превыше всего.

Тем не менее минул почти час, прежде чем последнего гостя господина Освальда доставили в кабинет. Дверь отворилась, и в проёме, окружённый конвоирами, показался человек в чёрном плаще и чёрной же широкополой шляпе по новой королевской моде. Он был безоружен, но правая его ладонь привычно висела на поясе, желая придержать отсутствующие там сейчас ножны. Глаз было не разглядеть. Из-под полей шляпы выглядывала лишь аккуратно подстриженная седая бородка.

Конвоиры отсалютовали, – поочерёдно, дабы пленник ни на миг не оставался без присмотра. Хотя человек в чёрном даже не шелохнулся. Он решил, что не будет вести себя подобно пленнику. Однако и играть роль почтенного гостя он тоже не собирался.

Господин Освальд жестом отпустил конвоиров и те с поклоном удалились. Взгляд камергера блеснул в коридоре за миг до того, как дверь за ними затворилась.

Воцарилось молчание, нарушаемое лишь мерным потрескиванием поленьев в камине да завыванием ветра по ту сторону витражного стекла. Незнакомец чуть покачнулся на мысках, едва поворотил голову, сверкнул глазами из-под полей шляпы. Господин Освальд – в каком-то смысле врагами они могли считаться в той же мере, что и давнишними приятелями, – восседал в центральном кресле напротив камина, спиной к пламени. Лет сорока пяти отроду, нынешний хозяин Беренхаурта считался ещё совсем молодым, даже по меркам новой аристократии. И не в пример успешным! В кабинете, лишь в мелочах уступающем королевским гостевым палатам, помимо господина Освальда, расположилась ещё целая прорва народу: несколько детишек, юноша, две девицы, дюжина разновозрастных лицемерных аристократов со своими дамами, один старик-учёный, один священник и ещё одна благовидная матрона. Кого-то он знал, кого-то нет. Ну и ещё трое летописцев, застывших над кафедрами с достойной восхищения неподвижностью. Притом все присутствующие, кроме, разумеется, летописцев, расположились весьма привольно, что напрямую говорило о неофициальном характере данного собрания. Это не тот богатый приём, о котором раструбили по всем сторонам королевства, а скорее уж уютные домашние посиделки в тесном кругу. Но сам-то он, доставленный сюда под конвоем, едва ли являлся членом этого тесного круга.

Незнакомец улыбнулся. Сам не знал чему, – просто всё происходящее его вдруг позабавило. Обнаружив в нескольких шагах от себя удобное и, главное, незанятое кресло с тумбой, украшенной фруктами в вазе и вином в бутыли, он, отринув любое смущение, направился прямо к ней.

– Позорное несоблюдение этикета, любезнейший, – как по команде прокряхтел один из нобилей, граф де Оклиаз. – Позорное, и весьма недальновидное, замечу.

– Любезнейший граф, – отозвался незнакомец, устраиваясь в кресло и прилаживая свою шляпу на один из подлокотников. Под ней скрывалось лицо человека почтенных лет. Украшенные серебром седины подбородок и чело придавалиего ему умудрённости, а грубые, глубоко залегшие морщины навевали тоску по множестве выпавших на его долю испытаний. – Среди всего многообразия ответов на вашу, замечу, вполне обоснованную претензию, я хотел бы сказать: а не пойти бы вам к чёрту?!

Не ожидавший подобной дерзости граф аж крякнул, подавившись. Девицы захихикали вороватыми лисичками, дети заохали. Матрона шумно втянула воздух, ничуть, впрочем, не отвлекшись от читаемой книги. Летописцы заскрипели перьями. И только господин Освальд улыбнулся – лживой своей улыбкой, но не самой лживой.

– Скажи, достопочтимый Конрад, – начал он, – ты знаешь, зачем ты здесь?

Названный Конрадом меж тем взялся за бутыль вина:

– Ну, достопочтимый господин Освальд, сначала я решил, что вы хотели бы меня казнить. Избавиться, так сказать, от наболевшего бельма в глазу. Но тогда слишком уж много во всём этом мороки. Ваше здоровье! – Налил в гранёный бокал вина и отпил глоточек. – По той же, кстати, причине я уверен, что вино не отравлено. Затем я подумал, что вы хотели бы меня публично унизить и уничтожить, – но после вспомнил, что это банально не ваш метод. Так что я пришёл к выводу, что у вас есть что мне предложить.

– Верно, – улыбнулся Освальд, – хотя, скорее, это у вас есть, что предложить мне.

– Но у меня за душой нет ровным счётом ничего! – с полуулыбкой ответствовал Конрад, отставил вино и потянулся к яблоку, большому и красному, будто бычье сердце.

Достал из-за полы плаща небольшой кинжал и принялся неспешно срезать им кожуру. Все присутствующие охнули. Все, кроме детей, девиц и самого Освальда.

Хозяин медленно похлопал в ладоши. И спокойно позвал стражу.

В тот же миг дверь распахнулась, и в кабинет ввалилась дюжина человек, вооруженных мечами, полэксами и менкатчерами, а возглавлял их усатый вояка, лицо которого являло карту множества жесточайших шрамов. Именно его и называли здесь Капитаном. Он был неутомимым бойцом, опытным командиром и верным соратником. И он не был глупцом: увидав недавно конвоируемого мирно сидящим в кресле с кинжалом в руке, сразу же всё понял и остановил своих людей. Спал с лица.

– Вот, полюбуйся, Капитан. Кинжал! Он пронёс сюда кинжал. – Голос господина Освальда выражал самое красноречивое ничего из всех возможных.

– Господин. Своей честью клянусь, что мы обыскивали его со всем пристрастием. Я присутствовал при этом лично. После нас его проверил придворный чародей. Дважды. Ни во рту, ни под кожей, ни в… иных местах он не мог пронести оружие в этот дом.

Да, не мог. Но пронёс.

– Господин, – продолжил Капитан, – Я подвёл вас, Господин. Но прежде чем понести наказание, дозвольте распорядиться и обыскать всё…

– Капитан! Достопочтимый мой Капитан, молю, успокойся, – прервал его господин Освальд. – Я не виню тебя и вовсе не намерен тебя карать. Просто хотел показать тебе, старый ты вояка, что всё ещё есть фокусы, которыми даже тебя можно провести. Теперь можешь идти. Продолжай нести службу снаружи моих покоев.

Капитан тяжело отсалютовал и удалился. Освальд повернулся к своему гостю.

– Зря ты так с ним, он редкий образчик доблести и верности.

– Просто набиваю себе цену, – пожал плечами Конрад, вернув яблоко на место.

Нетронутым, если не считать срезанной шкурки.

– Ах да… касательно цены… ну что ж – к делу! – объявил господин Освальд. И без того молчаливая толпа в его кабинете умудрилась сделаться ещё тише. – Вот что я предлагаю: графство Ацерос – полная амнистия.

Ветер за окном затих. Дыхания у всех присутствующих – тоже. Стало слышно, как гости веселятся в противоположном крыле здания. Конрад тоже выдохнул не сразу. Ошибка. Это было ошибкой – выдать так легко свою заинтересованность вопросом. Впрочем, а разве Освальд не знал, что так оно и будет? И разве он – Конрад, – не знал, что Освальд знает? Так или иначе – проклятье! – это в сущности уже не важно. Прозвучала цена, и настала пора обговорить услуги и… условия.

– Амнистия? Полная? – переспросил Конрад, принявшись набивать трубку табаком и сохраняя праздное выражение лица – исключительно проформы ради.

– Полная, – подтвердил господин Освальд. – И безоговорочная. Я освобожу всех пленных, дарую свободу всем невольникам. Верну все земли. В золоте возмещу все лишения. Все, всем и за всё. Вот моё условие. А взамен я хочу получить его – Аридиана Блэкхарта. Всю его историю. Настоящую историю, разумеется, со всеми подробностями его жизни. Всем тем, что привело его к тому, кем и чем он стал. Истину, которую знаешь только ты, потому как только тебе он её и поведал. И ты поведаешь её мне.

Кто-то из приближённых хозяина тихонько шевельнулся. Заскрипели перья.

– Короли не одобрят, – заметил Конрад.

– Короли-близнецы прислушаются ко мне. А ежели нет, ну так они не единственные люди в королевстве. Есть много других, более прозорливых.

Это звучало чем дальше – тем серьёзнее. Сперва предложение невиданной щедрости к врагу, затем речи о нарушении клятвы. Благодетельному мужу не пристало даже думать-то о таком, не то, что говорить вслух и всерьез. И тем не менее…

– Гарантии? – поинтересовался Конрад.

– Моё слово, – отчеканил господин Освальд.

– И только-то?

– Прочнее моего слова лишь моя репутация, добрейший Конрад. А та, в свою очередь, твёрже самого Божественного Откровения! Я всегда служил своему отечеству.

В кабинете послышались испуганные вздохи, зашептались молитвы, руки и пальцы заметались в святых знамениях. Целеустремлённости летописцев при всём при этом оставалось только позавидовать. С упрямством точащего скалы прибоя они записывали каждое озвученное слово – даже об измене и ереси, и не подавали и тени беспокойства.

Напряжённую тишину разрушил смех. Смех Конрада, гостя-пленника, которому пообещали целое графство за рассказ. Он чиркнул огнивом, закурил трубку и медленно выпустил завитки дыма ароматного эльфийского табака.

– Да будет так, – проговорил Конрад, коверкая слова зажатой в зубах трубкой. – Но рассказ мой будет не из коротких, потому советую набраться терпения. Это вам не те истории о чудаках, которым вечно везёт; немощах, которые сами даже нужду справить не в состоянии, или безумцах, заброшенных неведомой силой в чудные миры.

Господин Освальд обернулся на своих приближённых:

– Вот оно. Слушайте! Слушайте внимательно, – рявкнул он в невесть откуда взявшемся гневе и нетерпении. – Здесь сегодня на ваших глазах будет вершиться история! Тех, кто упустит хотя бы мелочь – важную или незначительную, – ждёт позор и забвение!

– Да, именно что, история будет вершиться здесь! – подтвердил Конрад. – И пускай, как и каждая полная чудес и неведомых таинств история, эта начнётся… – Он затянулся, и выпустил густые белесые клубы табачного дыма, – …с тумана.




Глава первая

Гость из тумана


А туман этим утром и впрямь оказался на редкость густым. Сплошная молочная пелена, – пусти стрелу в случайном направлении, и уже ярдов через семь-восемь она наверняка вонзится прямо в мутную па?дымь, да так и останется из неё торчать. Сейчас, привалившись спиной к каменной глыбе и грея промокшие сапоги у костерка, я готов был поклясться, что впервые очутился на этой поляне – так сильно всё вокруг изменилось. Но нет, это были всё те же трижды хоженые мною места, а моя родная деревня лежала лишь в полулиге на запад.

Я – охотник. Я молод ещё. По-хорошему – слишком молод, чтобы ходить по полям да лесам в одиночку. Наши края знатны кабанами и рысями, да и на медведя, неровен час, нарваться можно. Но мне-то ни кабаны, ни медведи нипочём, – я по лесу тихонько ходил, будто мышка, да и слишком уж далеко в чащобу никогда в одиночку не забредал.

По правде сказать, сегодня я и вовсе не собирался в лес. Само получилось.

Что-то затрещало. Недавно освежёванная тушка не удержалась на распорке и соскользнула прямо в огонь. Я поспешил вернуть её на место и закрепил получше. Заодно сбрызнул вином из бурдюка и немного присыпал солью. Это кролик; один из нескольких бедолаг, попавшихся в силки, коего я выбрал себе на завтрак. Ещё немного, и будет готов; а остальные незадачливые его собратья дома отправятся в похлёбку. Три тушки покоились на походном плаще. По соседству с одной прелюбопытнейшей моей находкой.

Сегодняшним утром я проснулся ещё сильно затемно. Распахнул глаза, будто кто мне в них веточки поперёк век вставил, и глядел так в потолок о?тчего дома до тех самых пор, пока не понял, что больше уснуть уже не смогу. Мать, ясное дело, ещё спала, да и отец тоже. Будить их было верным способом огрести нагоняй, а потому я тихонько поднялся и стал собирать вещички. Сперва думал сходить к охотничьему домику – проверить, как сохнут растянутые шкуры, но мой лук и всё необходимое было под рукой, а потому я направился прямиком в лес. Походил-побродил, о жизни подумал, проверил силки – те, которые сумел отыскать. В овраг скатился. Чуть позже даже напал на след луговой косули – и как это она сюда забрела? – но выследить, в конце концов, так и не сумел. Зато, собираясь в обратную дорогу, нашёл нечто удивительное.

Я снова взял находку в руки, покрутил, осмотрел со всех сторон. На диво точная фигурка голубицы – будто живая пичуга взяла да и обратилось в древо. Мастер мог бы гордиться такой поделкой, вот только эта была покрыта корой и выросла на ветке дерева; а, отломив её, мне ещё и листву пришлось обдирать. С самого прихода лета ходят слухи о таких вот диковинах в лесу: то голова зубра на стволе векового дуба отпечатается, то заяц на корневище как живой воссядет. Охотники постарше всё чаще такие истории рассказывать стали, и я им сперва-то не верил… до этого вот самого момента.

Голубицу я решил забрать с собой. Хотел показать её отцу с матерью – вдруг чего интересного расскажут или похвалят? Но это подождёт; прежде я задумал ещё несколько дел, и ради них не лишним мне будет немного отдохнуть и подкрепиться.

Костерок выстрелил снопом искр; лёгкое дыхание ветерка повело стебли высокой травы в сторону. Зашелестели колосья, заклубился туман. Идиллия. Я снова привалился спиной к глыбе и, сложив руки на груди, прикрыл глаза. Глубоко и шумно вздохнул, наслаждаясь ароматами. Думал даже немного вздремнуть… но не вышло.

На душе у меня вдруг стало неспокойно. Что-то – сразу и не скажешь, что именно, – меня встревожило. Что-то насторожило. Некий звук. Не звук даже, – одно лишь его ожидание. Как если бы сердце решило биться чуточку сильнее и громче. Топ… топ… топ… Это шаги. Не разобрать, какого именно зверя; но зверя, без сомненья, крупного.

Я разлепил веки. В единственный миг поляна утратила всё своё умиротворение в моих глазах. Стебли травы теперь гневно хлестали на ветру, полы тумана скрывали хищников и чудищ. Рука моя сама потянулась к луку, и я не стал её одёргивать.

Не то чтобы я был из пугливых, но отец мой, бывший гвардейский сотник, всегда повторял: «Можешь держать ухо востро – держи!». Я подхватил свой тисовый лук, выдернул четверку стрел из колчана и полез на верхушку каменной глыбы. Уселся на ней, как на смотровой башенке, наложил стрелу на тетиву и принялся, будто филин, крутить головой из стороны в сторону. Высматривал того, кто потревожил мой покой.

Сам себя в тот момент я воображал стражником на боевом посту, но, оказалось, кровь в моих венах взыграла напрасно. Во мгле проявился силуэт, и стоило ему только обрести форму, как стало ясно – никакой это не зверь и не чудище, а обычный человек, что отмерял свой путь увесистым посохом. Странник. Обычный… да не совсем.

Головным убором ему служила чудная плетёная шляпа с широкими полами, скрывавшими лицо по самую переносицу. Белёсая рубаха и коричневые штаны явно предназначались кому-то более тучному, а из-за алого кушака выглядывала деревянная дубинка с обмотанной рукоятью, которую незнакомец носил на манер меча в ножнах. На переброшенной через плечо верёвке болтался потёртый вещевой мешок.

За свои пятнадцать годков подобные одежды я видел разве что в книгах, и никогда прежде не встречал воочию. Очевидно, что глазам моим предстал чужеземец из некой далёкой страны. И хотя только дураки относятся к чужакам легкомысленно, как я ни старался, а настороженность моя сменилась жгучим любопытством.

– Эй. Эй! – окликнул я странника.

Окликнуть-то окликнул, но сделал это до того невежливо – не убрав пальцев с тетивы, – что сам тотчас же едва не зарделся от стыда. Незнакомец остановился, а я, перебросив лук через плечо, принялся поспешно разоружаться.

– Приветствую! – снова крикнул я, заталкивая неладные стрелы за пояс.

Незнакомец не ответил. Он остановился вполоборота и на меня даже не взглянул. Хотя, если б и взглянул, наверняка из-за своей дурацкой шляпы ничего бы не увидел. Казалось, он прислушивался, и у меня сразу же возникла догадка: быть может, он слеп? Это объяснило бы шляпу, но… одинокому слепцу в наших краях просто неоткуда взяться.

Незнакомец меж тем отвернулся – собственно, только тогда-то я и понял, что его голова всё же была обращена ко мне, – и зашагал прочь, не обмолвившись и словом. Он прошествовал мимо моего лагеря, ударяя посохом в землю, и стал постепенно удаляться.

– Эй, подожди! – крикнул я ему вослед и принялся торопливо спускаться.

Спустился. Точнее, скатился кубарем. Обломил одну из стрел, да ещё и в костёр наступил, вновь уронив тушку кролика на угли, но внимание чужеземца так и не привлёк.

И идти бы ему своей дорогой дальше… но так ведь брёл он в никуда!

Моя деревня, что носила название Падымки?, располагалась на косом полуострове, сквозь который бежала река; совсем недалеко от моря. Пожалуй, это было самым глухим местечком на всём Драриндаине, – одном из островов Атаранской гряды, что в Светлом море. Даже сборщики податей – и те заглядывали к нам не часто, хотя до ближайшего городка было не более двух дней пути. В Падымки вела единственная дорога, но среди скал у восточной окраины таилась ещё и малоприметная бухта. Бухта Контрабандистов, названная так вовсе не ради красного словца. Именно оттуда-то – морем – чужак и прибыл.

Сама же деревня вовсе неспроста заимела такое название: хоть и вела к ней отвоёванная у леса дорога, но незнакомый с местностью путник наверняка заплутает, покуда не посчастливится ему разглядеть дым печных труб над холмами и изломами. Такая уж у нас земля. А в нынешний час печи не топили. Чужеземец шёл почти правильно, но взял слишком южнее. Совсем скоро он выйдет к клифу, который обрывается прямо в бурлящее море, и, коли жизнь ему дорога, неизбежно повернёт на север. Просто не сможет в тумане отыскать иного пути. Пройдёт мимо Падымков, хотя деревня будет у него прямо под боком, и наверняка на веки вечные пропадёт в густых лесах.

И, казалось бы, мне не было дела до его судьбы. Но ведь это не по-людски! Хоть он и чужак, но он на моей земле, и позволить ему плутать в безвестности значило бы не только совершить грех безразличия, но и попрать все правила и обычаи гостеприимства.

А священные те обычаи почитались, насколько я слышал, у всех добрых людей по всей-всей земле. Быть может, о них ведомо и чужеземцу? Я смахнул с лица выбившиеся из очелья пряди и, шагнув ещё немного вперёд, прокричал:

– Гелиадр здравствует, путник!..

Чужак остановился. Обернулся. Довольно резко, ломано, но без видимого напряжения. Значит, язык он понимал, и ему ведомы были священные законы.

– Друг?! – продолжил я меж тем. – Или же враг?

Таковыми являлись слова приветствия. Те, что я сумел запомнить, вычитав их некогда в книгах. В ответ чужеземец развернулся и направился прямо на меня, всё так же отмеряя шаги гулкими ударами посоха. Хотя на поверку тот оказался обычной корягой в человеческий рост.

– Друг, – прозвучал ответ, сдобренный донельзя странным акцентом.

Сам я, надо сказать, был довольно высок для своих годков, но чужеземец заметно превосходил меня в росте, а взгляд его оказался тяжёл и умудрён опытом прожитых лет. Больше не оставалось сомнений, что он зряч. Вблизи его одежда казалась ещё более удивительной и замысловатой, а то, что я сперва принял за дубинку у него на поясе, в действительности оказалось причудливого вида чуть изогнутым мечом в ножнах.

Я тяжко сглотнул и едва не подался прочь от чужеземца, так сильно его взгляд давил на меня. Однако он терпеливо ждал, и я понял, что должен продолжить приветствие.

Вот только теперь вспомнить правильные слова никак не получалось.

– Раз… раз ты друг, то дозволь приветствовать тебя на этой земле, чужестранец, – произнёс я и, лишь единожды запнувшись, немного утвердился в своей решимости. – Но знай, что ты сбился с пути и бредёшь обратно к морю. Если желаешь, я могу отвести тебя в свою деревню… но прежде – не разделишь ли ты мою трапезу?!

Последние слова я выпалил совершенно необдуманно, и сам же им и ужаснулся. Заместо разума во мне сверх всякой меры взыграло любопытство. А это – ошибка.

Более того, оглянувшись, я увидел разорённое моей собственной поспешностью место постоя. Вещи разворошены и раскиданы, костёр почти затух, еда в золе.

И тем не менее чужеземец отступил на шаг и произнёс плохо внятное: «Почту за честь». Я сперва даже и не понял, что он сказал. А поняв, поверил далеко не сразу!

Но это оказалось никакой не издёвкой, и злого умысла в словах чужеземца тоже не было. Он принял моё приглашение, и вместе мы устроились у костра. Я очистил пригоревшую тушку от золы и разделал её прямо на камнях; с собой у меня оставалось ещё несколько домашних лепёшек, да и пригоршня ягод набралась. Всё это, включая и вино, я предложил своему гостю. Отказываться он не стал, хотя, скорее, из вежливости. У него же с собой в достатке нашлось сухофруктов и вяленого мяса, а ещё он предложил мне некий пряный напиток: разлил его по маленьким чашечкам, но не позволял к ним притронуться, пока те не нагрелись у костра. Вкусный, необычный, но слишком крепкий.

Отзавтракав, я наконец-то закончил донимать чужеземца расспросами и предложил ему двинуться в путь. Только предупредил, что по дороге мне потребуется сделать ещё одну короткую остановку. Он, ясное дело, не возражал.

Не прошло и получаса, как я предстал перед одиноким каменным постаментом, на котором покоилась бронзовая чаша. Опустился перед ним на одно колено. Это была могила. Место захоронения моего деда, ушедшего из жизни ещё до моего рождения. И хотя я никогда не знал его, отец частенько потчевал меня удивительными историями его жизни – одна невероятнее другой. И потому я безмерно уважал его. В лучшие свои годы он был лихой авантюрист и торговец, ловелас, путешественник и мот, и из жизни ушёл в почтенном возрасте ста семнадцати лет. Не от ножа или стрелы, но по естественным причинам. Гайо – верховное божество света и пламени, – забрал его в свою обитель.

Я потянулся к поясной сумке и достал оттуда чуток самодельных благовоний, немного трута, масло и огниво. Сложил всё это в чашу, залил маслом и поджёг. Именно так у нас и было принято хоронить и поминать ушедших: в огне, и огнём. Не все, ясное дело, удостаивались священных похорон: люди беднее или слабее верой хоронили своих умерших в сырой земле или холодных склепах. Но дед мой был человеком особенным.

Дело было сделано. Я поднялся, отряхнул колени, и вместе с чужеземцем мы направились в деревню. Об оставленной у привала дивной голубице я совсем позабыл.

?                                                  ?????                                              ?

– И ты так легко согласился стать его проводником?

Укор в голосе матери всегда отдавал лёгкой иронией, – словно ты совершил нечто необычайно глупое, и чудно?, что сам этого ещё не осознал. Нынешний день исключением не был. Потому-то они с отцом так редко и спорили – стоили друг друга.

– Ну а что ещё мне было делать? – пожал я плечами. – Не пообещай я ему показать дорогу, он меня дальше и слушать бы не стал; ну а так поведал столько всего интересного! Он же прибыл издалека, мама. Он – путешественник!

Моя мать чуть скривилась, бросила взгляд на чужеземца. Тот стоял чуть поодаль от охотничьего домика. Стоял как статуя, держа обе руки на виду и подальше от меча, и тем не менее несколько человек из деревни демонстративно проверяли луки у него на виду.

– Ну и откуда он? Кто он таков, представился?

– Он назвался урождённым чаандийцем, мама. Сказал, что странствующий воин, что зовут его Такеда Кеш… Такеда Кенши, и чтобы я скорей отвёл его к господину нашей деревни.

– У нас в деревне нет господ, – отрезала мать. А то я не знаю.

– Я ему так и ответил, на что он спросил, будет ли ему в таком случае дан кров на один день и одну ночь? А затем он обещал уйти. Я решил, что кто-нибудь его да приютит.

Мать нахмурилась, отчего племенные татуировки заплясали на её лице. «Энилин, пора уже выступать!» – вслух заметил один из охотников, но она только отмахнулась.

– Прости, мама, ты злишься?

– И да, и нет, – вздохнула она. – Ты не очень-то осторожен, Неро. Чужакам нельзя вот так вот просто доверять. И тем более вести их домой и поворачиваться к ним спиной.

– Но я и не поворачивался…

– Я видела, как вы шли.

Я насупился. Замолчал. И хотя даже ежу было понятно, что она в общем-то права, меня так и подмывало с ней как-нибудь поспорить. Только вот в голову ничего не шло.

Моя мать была охотницей, и среди всех прочих в нашей деревне она отличалась удивительным мастерством. Это по её стопам я пошёл, когда покинул академию, и она самолично учила меня всем премудростям. Как тихо ступать, как метко стрелять, как правильно чуять, смотреть и слушать, чтобы в дремучем лесу сойти за своего; какую воду пить, а от какой бежать, какие коренья есть, а какие – нет, и всё в таком духе. Лучше, чем с охотой, она справлялась только со мной, если мне вдруг случалось набедокурить.

– Мама, в тебе говорит дочь Никс-Кхортемского владыки, – улыбнулся я. Так частенько говорил отец, и я понадеялся, что мама не обидится на такие слова. – Но мы же в Империи. Неужто северные контрабандисты посмеют привезти сюда какого лиходея?

– Вот пусть бы они сами и разбирались с теми, кого привезли, сын! – Сын… Так она называла меня только когда злилась. Пришло время мне прикусить свой язык. – Будь уверен, я передам им весточку, что следующий их пассажир будет серебром оплачивать проход через нашу деревню.

Тут уж я подскочил и радостно ткнул пальцем в сторону чужеземца:

– Он как раз обещал мне серебряный за труды! Вот только монета ненашенская.

Мама одарила меня суровым взглядом. Посмотрела так и эдак – будто кошка, что решала, как лучше подступиться к мыши, – а потом махнула рукой. Взяла свои вещи и приготовилась к походу в лес.

– А-а, да и ладно, что уж там. Ступай, мелкий ты шкодник, серебряный на дороге не валяется, – проговорила она, выходя на веранду. – Только во?т ещё что… Э-эй, мужичьё, кто проводит моего непутёвого сынка и этого чужеземца до деревни?!

Щёки у меня загорелись, а охотники позволили себе несколько смешков. Оно и понятно, среди них я был самым молодым, и даже то, что я первый и единственный сын своего отца, никоим образом их не подкупало. Впрочем, я посмеялся вместе со всеми.

– Я схожу, – пробасил один из охотников. Здоровяк Гарки, единственный среди нас, кто предпочитал арбалет. Потому как легко мог взвести его прямо на весу голой рукой.

– Спасибо, Гарки, за мной должок, – кивнула мама, после чего вновь повернулась ко мне: – А ты, Неро, дома не задерживайся, а поспеши сразу к отцу. Он что-то говорил о том, чтобы надрать тебе уши, и о том, что задаст работы до самого заката.

А вот это меня серьёзно расстроило. Новой череды смешков я даже не заметил.

– Но… мама! Я хотел своей лодкой заняться и…

Но взгляд её стал непреклонен. Взгляд наследной владычицы, а вовсе не матери.

– Да, мама, я понял, – пробубнил я, – никаких возражений.

И бросил взгляд на лодку, стоящую рядом с охотничьим домиком. Кхортемский ритуальный каяк для обряда инициации, который юноша самолично должен высечь из цельного ствола одним лишь ножом. Над ней я работал уже по меньшей мере года два. И осталось мне совсем-совсем немного.

Мой отец, как и брат его, как и их отец, и отец его отца, были урождёнными белолигийцами. Подданными Империи, что носила красивое имя Белая Лига. Её же подданным являлся и я сам. Однако сердце моё всегда лежало к Никс-Кхортему – краю вечных снегов, обласканному оком Призрачной луны. Тамошнюю негостеприимную землю обживали многочисленные племена северных горцев, – в народе чаще всего называемых просто северянами или нордами. И мать моя была ихнего рода. Кровь, горячая настолько, что согревала в никс-кхортемскую стужу, бежала по её венам.

И, на удивление, кровь эта оказалась гуще крови дедов и прадедов моего отца.

Хотя в нынешний век опасно было кичиться подобным родством.

Так или иначе, я жадно впитывал в себя всё, что касалось нордского жизненного уклада, и, как бы отец с матерью ни пытались взнуздывать эту мою тягу, ничего-то у них не выходило. Сейчас мне было пятнадцать годков, а обряд инициации юноша проходил в четырнадцать. И хотя по законам Империи я, как первый и единственный сын своего отца, полноправно считался мужчиной с того момента, как научился трудиться и отвечать за собственные слова, пройти никс-кхортемский обряд стало для меня пламенной мечтой.

Я отвернулся от лодочки. Вздохнул, несколько тяжелее, нежели намеревался. «Ничего страшного, – подумал про себя. – День ото дня я становлюсь и старше, и опытнее, и ближе к мечте. Мне всего-то и нужно что научиться терпению». – И направился к ожидающему меня Гарки и чужаку Такеде. Ни к чему было тратить их время попусту.

Увы, тем утром меня ждало ещё одно разочарование. Гарки оставил нас на подступах к Падымкам, и вместе с Такедой я направился прямиком к деревенскому старосте. Его все так и называли: староста или старина Пит. Иногда просто: старик Пит. Сколько я себя помню, он был хмур, угрюм и, в общем-то, очень стар; а всё, что я про него знал, так это то, что когда-то он служил писарем у бывшего губернатора острова – Джозефа Халласа; и о том, что никогда он не любил про это вспоминать.

Деревенские по пути с интересом поглядывали на чужеземца, смело ступающего рядом со мной, и каждый раз, здороваясь, мне приходилось отмахиваться от их немых вопросов. Благо все знали, что моя мать водила с северными контрабандистами знакомство, а поскольку Падымкам от этого было в разы больше пользы, нежели вреда, – лишнего любопытства никто себе не позволял. Забавно, но тем единственным, кто не удивился прибытию чаандийца, оказался некто Себастиан – такой же, как и он, пришелец, прибывший в деревню морем пару месяцев назад и представившийся странствующим монахом и лекарем. Он отныне жил со старой травницей, учился у неё, помогал по хозяйству и никогда ничего худого не совершал. А ещё он был очень дружелюбен и общителен, и я понадеялся, что и Такеда окажется таким же. Но увы.

Добравшись до дома старосты, я вознамерился лично представить Такеду старику Питу, но чаандиец пролаял что-то на своем языке, грубо сунул мне в руки причудливую монету и поспешил вперёд. Так быстро, что и дурак бы понял: пытаться догнать его – не лучшая затея. Староста как раз появился в дверях, и сразу же у них завязался разговор. Я, конечно, расстроился, но, ясное дело, пытаться подслушать не стал. Ни средь бела ж дня.

По крайней мере, монета представляла немалый интерес. Крупный и толстый кругляш серебра с девятью потёртыми гранями и отверстием посерёдке. Увесистый – хотелось бы верить, что на сотню гион потянет, если обменять. А это хорошие деньги. Я подбросил монету, поймал её и сунул в сумку, после чего направился домой. Мать взяла с меня слово поспешить к отцу, но она ничего не сказала по поводу завтрака и отдыха, а значит, вряд ли будет скверным проступком, если я чуточку задержусь. «Только совсем чуточку», – думал я до тех самых пор, пока моя голова не коснулась домашней перины.

А затем я уснул сном праведника.

?                                                  ?????                                              ?

Мне редко снятся сны, но, если всё же снятся, я запоминаю их очень хорошо.

Сегодня сны не снились, а сам я будто и не спал вовсе. Было мне неудобно, то жарко, то холодно, отчего-то тревожно, и ещё – что-то постоянно щекотало мне лицо. Перед самым же пробуждением мне чудилось, словно кто-то зовёт меня по имени… а проснулся я и вовсе подпирая пол собственной щекой. Стоило только вдохнуть, как я подавился пылью и закашлялся.

– Неро!

Я вздрогнул и вскочил с пола до того быстро, что даже подпрыгнул. Сперва подумал что это отец, и что сейчас он задаст мне хорошую трёпку за то, что валяюсь тут без дела; но затем до меня, заспанного, дошло, что голос в общем-то совсем не его. Разве что он умел убедительно подражать девице лет эдак семнадцати, а я об этом и не знал.

– Ну и где лучше спится: на полу или в кровати? – поинтересовался всё тот же девичий голосок.

Я успокоился, зевнув, протёр слезящиеся от пыли глаза и повернулся к единственному оконцу, что у изголовья кровати. Там, на фоне изукрашенного в летние грёзы неба, красовалась улыбка как раз таки семнадцатилетней девицы. Звали её Лея. И прежде чем я успел поздороваться, она протянула руку и потрепала меня по волосам.

– А у тебя на голове петухи! – радостно заявила она. – Пыльные петухи. Будешь спать на полу – и твои волосы вместо тёмных станут серыми, как зола.

Она хихикнула и отдёрнула руку прежде, чем я успел её ухватить. Ей не удалось бы, не будь я таким неуклюжим со сна. Мерзавка всегда подтрунивала надо мной, когда была уверена, что сможет унести ноги, а в остальном же вела себя вполне кротко. Как и я, она тоже являлась первым – хотя и не единственным – ребёнком в семье, а значит, хоть и девица, но всё же имела полное право носить мужскую одежду, вести мужские разговоры, заниматься мужским трудом и подшучивать над теми из мужчин, кто помладше. Когда-то давно она даже полезла на меня с кулаками – не суть важно из-за чего именно, – но тогда я легко скрутил её по рукам и прижал к земле. После того случая не проходило и дня, чтобы она не появилась у моего порога, или я – у её. И никто из нас не был против.

– Петухи, куры… – буркнул я, нарочито изображая заспанность, чтобы она вновь ко мне полезла – и тогда уж ей точно не поздоровится! – Вот увидишь: ещё полгодика, и мои волосы отрастут так же, как у отца. Я тогда тоже буду носить их собранными в хвост.

– Ага! И будет у тебя там целый выводок вшей. Во-от такущих!

Пальцами она показала нечто, размером с хорошую картофелину.

– А вот и не будет! Буду смазывать их жиром, как делают солдаты или погонщики.

Но Лея продолжила строить рожицы и изображать гигантских вшей, копошащихся в моих волосах. Признаться честно: меня её позёрство всегда веселило, хотя и – право же слово! – вела она себя чаще как скоморох с ярмарки, нежели как первая дочь своего отца.

– А потом они съедят все твои волосы, и ты станешь лысый, как приозёрный камень, – наконец закончила она. – И на макушке у тебя станет расти лишь склизкий мох.

– И даже тогда я буду не так страшен, как ты, страшилка! – осклабился я. – На тебя даже и столетний двофр с лицом, сморщенным как чернослив, не посмотрит.

– Главное, что ты смотришь – мне и этого хватит, – улыбнулась она. – Кстати, вот ещё что…

Девица – внешне вполне, кстати, хорошенькая – скрылась за оконной рамой, и только несколько прядок её длиннющих светлых волос остались на подоконнике. Через несколько мгновений она вынырнула, а я уже знал, что она мне покажет. Почувствовал пряный запах горячей выпечки.

– Во, держи! – она протянула мне здоровенный калач, мягкий и исходящий паром. Да ещё и в меду, обвалянный в толчёном орехе! Свежий… что немало меня удивило.

Я принял калач, и на поверку тот оказался даже вкуснее, чем мне сперва представлялось. Такие можно было достать только на ярмарках или близ крупных городских пекарен. Даже наш старый пекарь никогда таких не делал… а с тех пор, как он преставился, в Падымках о таком и не мечтали, – пекли только обычный хлеб.

Лея, по-кошачьи положив голову на подоконник, поняла, о чём я думаю.

– У нас пекарь новый. Сегодня рано утром приехал. Ричардом кличут.

– Правда? – спросил я, чавкая. Просто не мог оторваться от калача. – И откуда он?

Лея пожала плечами:

– Из Гринлаго, откуда ж ещё? – ответила она, имея в виду ближайший приозёрный городок. – Приехал с зарёй, дарственную на дом показал и сразу за работу принялся.

– А выглядит как?

– Ну-у, как… – тут она запнулась, – обычно выглядит. Лицо такое круглое и чуть вытянутое, нос с горбинкой, стрижен коротко и выбрит. Волосы у него тёмные, а глаза голубые такие, и улыбка очень добрая… да что я тебе рассказываю?! Сам его увидишь! Будто у нас так уж много незнакомцев бывает!..

– Сегодня, кстати, ещё один прибыл, – встрял я, прожевав. – Чаандиец. Воин. Я его на дальней опушке встретил и до деревни провёл.

Глаза у Леи так и загорелись.

– Ой! Расскажи! – взвизгнула она, подавшись вперёд.

Но тут я состроил серьёзную мину и упёр руки в бока.

– Вот ещё! Хоть ты и первая, но это – дела сугубо мужские! О таком кому попало негоже рассказывать.

Стоило видеть выражения её лица. Она запнулась, потерялась при этих словах, замямлила. Месть моя оказалась лишь чуточку менее слаще того медового калача.

– А… Ну… Эй! Да ты наверняка всё выдумал!.. Если расскажешь, я тебя поцелую!

– Поцелуй, и ещё два таких же калача! – заявил я, и, прежде чем Лея успела возмутиться, выудил из сумки монету чаандийского серебра, потёртую, но тем не менее отбрасывающую яркого солнечного зайчика прямо на её удивлённое лицо.

– Ой… Да ну тебя! – крякнула она и, насупив носик, исчезла за подоконником. – Ничего ты не получишь, выдумщик! – послышался её удаляющийся голос.

Но я-то прекрасно знал, что, мысленно, она уже согласилась. Сперва, разумеется, эта бестия сама попробует всё разузнать, – по крайней мере, так поступил бы я, – но, в конце концов, она неизбежно вернётся и станет донимать меня расспросами. Так всегда происходило, когда я узнавал какую-нибудь интересность или доставал новую книжку. Тогда Лея из кожи вон лезла, лишь бы я ей всё поведал или зачитал вслух. Особенно это касалось книг, ведь грамоте она была не обучена.

Всецело довольный собой, я вернул монету в поясную сумку и покинул свою комнату. Солнце почти заступило на полуденную вахту, а вместе с ним и мне следовало привести себя в порядок, прежде чем направляться к отцу. Главное не переусердствовать, – чтобы не возникало сомнений, будто бы я лишь недавно воротился из лесу.

В это самое время отец мой должен был работать у реки. Оставив военное ремесло в прошлом, ныне он сделался обычным плотником. И нисколечки о своём выборе не жалел. Из его уст я самолично слышал, что война и всё, что с ней связано, ему обрыдла; что в сердце его поселился мир, когда он встретил маму, и что старость и кончину свою он теперь намерен дожидаться на родной стороне, в собственном доме. Даже моему желанию вступить в военную академию он противился до последнего; и был несказанно рад, когда мне пришлось её оставить.

Я вышел из дому, и нос к носу столкнулся с ним самим, мгновенно позабыв, о чём я там думал и что хотел ему сказать. Отец, улыбнувшись в усы, положил руку мне на плечо. За его спиной, из-за соседской избы, выглядывала, довольная своей каверзой Лея. Она – как я сразу же догадался? – рассказала ему, что я дрых тут без задних ног. Беда.

– О… Отец!.. – воскликнул я. Улыбка его, полнившаяся отеческой любовью, смутила меня даже сильнее, чем если бы мне впервые довелось увидеть его в гневе. Для бывшего военного он всегда был на удивление мягок и терпелив. – Я… а я вот как раз собирался к тебе. Представляешь! Сегодня в лесу я разыскал одну из тех диковин, о которых рассказывали охотники! Принёс её тебе, чтобы показать и… да где же она?!

Тут-то я и вспомнил, что оставил деревянную голубицу там, где повстречал чужеземца. Теперь уже никак не выйдет отвлечь отца этой находкой. Очень жаль. Понурый, под тяжестью лукавой улыбки своего родителя, я опустил голову и замолчал.

Наказания за праздность мне теперь было не избежать.

?                                                  ?????                                              ?

До самого вечера я трудился с отцом и остальными плотниками и корабелами на небольшой верфи, сооружённой на берегу запруды близь Падымков. Работы было много, но дело оказалось вовсе не в моём наказании.

Вверх по реке лежал приозёрный городок Гринлаго, и раз в три-четыре месяца с деревенской верфи должно? было сходить барке, которую отправляли туда на продажу. Отец объяснил, что ныне у них произошла заминка, и, дабы поспеть в срок, требовалась им каждая пара рабочих рук, какие только удавалось сыскать в деревне. Было это лишь обычной просьбой, а не повинностью за проступки, и, раз так, – отказаться я не посмел.

К вечеру же, в награду за добрый честный труд и вовсе произошло настоящее чудо.

Деревенские бабы собрались и наварили целый огромный котёл ухи, дабы не пришлось их мужьям и сыновьям голодать во время работы. Взяв свою порцию, я направился к одному из холмов, с которого открывался замечательный вид на клиф и безбрежное море прямо за ним. Устроился там поудобнее и приготовился перекусить. Тут-то и произошло чудо. Все знали, что на Драриндаине жили драконы. Добрый люд почитал их как вестников самого Гайо, ибо ясно как день: только Божество света и огня в своей мудрости могло даровать зверю и силу, и мощь, и крылья, и само пламя, дабы извергать его из собственной пасти.

И именно одного из этих исполинов мне и посчастливилось углядеть на горизонте!

Сперва увиденному я не придал большого значения, – подумал, что это просто птица взмыла в небеса выше положенного. Но, затем, приметил, что слишком уж пернатая была велика и быстра… Да и какая птица могла столь пронзительно сиять чернотой в свете закатного солнца? Я тогда ещё предположил, что, может быть, – лишь только может быть! – это действительно мог оказаться дракон, как исполин сам явил свою истинную природу, камнем рухнув в морскую пучину и подняв снопы брызг высотой с целую скалу! А затем взмыл обратно в небо, неся в когтях некую громадную рыбину, – не иначе как себе на ужин! После этой его выходки никаких сомнений остаться уже не могло.

Я аж подскочил, уронив миску с недоеденной ухой. Кровь моя так и взыграла от безудержного восторга! Увидеть дракона воочию… это без малого считалось почти что благословением! За моей спиной – у верфи – люд разразился удивлёнными возгласами. Взрослые мужи охали и ахали, будто малые дети; припадали на колено, склоняли головы и озаряли себя священным знаменьем, прикладывая ладони к груди. Я и сам склонился, преисполненный гордостью вне всякой меры за то, что первым разглядел священного зверя. «Слава Гайо, – подумалось мне тогда. – До чего же удивительный сегодня день!».

А ведь он – день этот, – был ещё далёк от своего окончания…

Увидеть дракона было огромнейшей удачей! По крайней мере, в наших краях. Чрезвычайно редко эти исполины являли себя людям и нелюдям. Поговаривали, что, порой, они месяцами – а то и годами! – могли беспробудно спать в своих жилищах, и ни инквизитор, ни Наместник, ни даже Императрица не смели беспокоить их без дозволения драконьих жрецов. А ещё говорили, что гнездовьем им служили несметные груды золота! Брехали наверняка, но звучало это красиво и удивительно. В тот самый миг я увидел живого дракона лишь во второй раз в своей жизни, и с радостью готов был поверить любым добрым россказням! На миг в целом мире не осталось ничего невозможного.

Мою радость и восторг в равной мере разделял и каждый житель деревни. Мужики собрались, созвав недостающую старши?ну, и почти единодушно порешили устроить здесь и сейчас празднество, отложив все дела на потом. И десяти минут не прошло, как прямо на дороге близь верфи выросли наспех сколоченные столы. Тут же развели и огромное кострище, пламя которого взвилось вдвое выше роста взрослого мужчины. Каждый достал из собственных закромов мяса и сыра. Сладости, каши и разносолы усы?пали белоснежные скатерти, едва только те успели постелить. Бутыли с горилкой и вином оказались в миг откупорены, схроны с сидром – разорены. Кто умел – принялся бренчать на лютне, лупить в барабаны либо же мучать свирель. Сам я быстренько сбегал до дому и теперь, время от времени, радостно трубил в охотничий рожок, лишь изредка попадая в ритм общей какофонии. Снедь, веселье и музыка в тот вечер изливались без конца и края.

Солнце уже почти коснулось зубатого горизонта, когда по небу поползли серые дождевые тучи, хмурые, что наш староста, когда не выспится. Разумеется, праздничного настроения они нисколечко не умоляли. Хотя ливень этой ночью обещал быть что надо!

Я вновь устроился на своём живописном холме и вперил взгляд в морскую даль, питая пару-тройку смелых надежд что дракон вновь появится в небе. Надежд пустых и безосновательных, несбыточных, но столь приятных в этот добрый вечер. Я не сразу заметил, как ко мне подсела Лея. В руках она держала кружку с парящим глинтвейном – кажется глинтвейном, – а из холщовой сумки выглядывали пара медовых калачей. Губы мои задёргались в потугах скрыть улыбку. Внутренне я уже вовсю хвалил собственную прозорливость, но разум мой был вне всякой меры захвачен мыслями о далёком.

– Приветик! – забавно пропищала Лея. – Что, в дальние дали смотришь?

Я не ответил. Зачем бы? И так ведь очевидно.

– Слушай, – продолжила она, – я хотела извиниться перед тобой. Я вовсе и не собиралась рассказывать твоему папке что ты баклуши бьёшь, просто… в общем – вот! – она выудила один из калачей и протянула его мне. – Мир?!

Я принял угощение. Взглянул ей в лицо, хотя – клянусь! – даже не видел его, – так сильно мной завладела задумчивость.

– Ну ми-ир же!.. – с надеждой повторила она.

Я надломил калач и вручил ей половинку. Разумеется, у меня и в мыслях не было на неё обижаться. Лея мне, пожалуй, нравилась, да и дня не проходило, чтобы хоть одна из деревенских бабушек не заикнулась о сватовстве. Просто… я и сам не знал, в чём дело.

Мы посидели ещё немного, молча и притулившись друг к другу, лакомясь угощением. Мысли мои начали потихоньку возвращаться из заморских странствий, и когда я уже собрался поведать Лее обещанное, она неожиданно взорвалась:

– Ух ты! Смотри – преподобный тоже тут! – радостно воскликнула девушка, а затем, переведя взор вновь на меня, удручённо добавила: – О-ох нет!.. Только не это.

Голосок её задрожал, и, на самом-то деле, ей было отчего сейчас переживать.

Для Падымков существовал только один «преподобный». То был отец Кристофер Славинсон, глава небольшого удельного аббатства по ту сторону реки, у которого и названия-то не было. Проживала там всего дюжина человек, которые, что-то мне подсказывало, никогда не покидали стен святого дома. Сам же отче Славинсон – совсем другое дело. Богослов являлся хорошим другом нашей деревни, давним приятелем моим родным, да и мне самому – добрым товарищем. Он хоронил моего деда; освещал моё чело и нарекал именем, когда я родился; и он же, позже, учил меня грамоте и счёту. Отец Славинсон долгие годы оставался единственным священником на десятки миль вокруг.

Но отчаяние Леи вовсе не тем было вызвано.

Приезд отца Славинсона означал мою скорую поездку в город, и тут меня не удержали бы все поцелуи и все медовые калачи мира! И хотя отправляться в путь было уже порядком поздновато, в удовольствии посетить Гринлаго я не смел себе отказать.

– Эй! А ну стой! – взвизгнула Лея, схватив меня за рукав рабочей рубахи, когда я сорвался с места. – Ты обещал! Ты же обещал, Неро, всё-всё мне рассказать, ну же!..

Толи мне показалось, толи слёзы и впрямь заискрились в её красивых глазах. «А ведь действительно, я и вправду обещал, – подумалось мне. – Нехорошо получается». Я сдержал собственную поспешность, мысленно обругав себя последними словами. В глазах Леи плескалась обида за это – без малого – предательство, и сердце моё скорбно сжалось. Я притянул её к себе и легонько обнял.

– Прости пожалуйсти, – прошептал я. – Я не думал, что так получится. Обещаю, что привезу тебе какую-нибудь интересную книжку, и буду читать её всю ночь напролёт. И перескажу все-все рассказы того чаандийца.

Лея шмыгнула носиком:

– Правда?

Я вынул из её сумки калач и вручил ей же.

– Правда-правда!

Она улыбнулась и чуточку зарумянилась. Признаться честно, у меня и самого щёки горели, что каменья в кузнечной жаровенной. Я подумал: «не поцеловать ли её?», но при одной только мысли о подобной смелости голова пошла кругом. Отец прав был на этот счёт. «С женщинами и на войне нужна одна и та же смелость!» – частенько повторял он. Понемногу, не спеша, но я постигал и эту его науку.

Отец Славинсон. Пузатый мужичонка в летах, с лысеющей макушкой и курчавой бородой; в потёртой церковной рясе, роспись которой давно стерлась от бесконечных стирок. Священных регалий и символов веры он не носил. Его «символом веры» являлся бурдюк с тем, что покрепче, однако, спроси меня кто – и я бы и дня не смог припомнить, чтобы взгляд преподобного хотя бы на миг утрачивал свою остроту.

Восседал он на козлах своей старенькой и скрипучей что кости самого мира телеге, которую тянула лошадка по имени Эль. Несложно было догадаться, кто дал ей такое имя.

Распрощавшись с Леей, я поспешил прямо к нему. Телега преподобного как раз съехала с переброшенного через сток запруды мостика, а сам возничий не переставал напевать себе под нос какую-то песенку. Слов было не разобрать, но по опыту я знал, что речь там шла о каких-нибудь небывалых событиях – навроде тех, где герои священных писаний пропадом пропадали в публичных домах тем лучше, чем те были привольнее. Разумеется, исключительно с целью спасения заблудших душ от греха распутства.

Таков был отец Славинсон. Даже в своём юном возрасте я понимал, что он являлся ужасным священнослужителем… но, тем не менее, оставался очень хорошим человеком.

Увидав меня, спешащего ему на встречу, он оборвал своё пение, громогласно прочистил горло, и изрёк:

– Ох ты, ох ты! Кто же этот молодой человек, что самым первым так торопиться поприветствовать старого священника?! Неужто это ты, малыш Неро? Я едва тебя узнал – воистину, растёшь ты не по дням, но по считанным часам.

Я улыбнулся, сложил руки на груди в священном знамении, и шутливо поклонился.

– Полноте вам, святой отец! – ответил я, подражая храмовой помпезности в голосе. – И месяца не прошло с момента вашего последнего визита.

– Правда?! Что ж… как удивительно время летит. Я, пожалуй, готов бы поклясться, что в прошлую нашу поездку ты не сгибаясь мог бы пройти под днищем моей телеги… Ну да ладно. Запрыгивай-ка на козлы, мальчуган, да рассказывай: как там поживают добрый Брут и прекрасная Энилин?

Я взабрался, но не на козлы, а сразу в телегу. Там, как и всегда, лежали кули и вязанки тканей из коноплянки, бутыли настоек и масел, переписанные книги и всякое прочее, – словом, всё то, за счёт продажи чего аббатство и продолжало существовать.

– Отец, как и всегда, в добром здравии, преподобный, да и матушка тоже, – ответил я, завалившись на что-то мягкое и вперив взгляд в стремительно темнеющее небо. Откуда-то издалека послышались отголоски громовых раскатов.

– Добро, добро. А у вас, как я погляжу, сегодня празднество! А повод каков?

Я рассказал преподобному о появлении дракона и обо всех прочих событиях сегодняшнего дня. Он слушал, кивая и многозначительно восклицая, а по поводу крылатого исполина заявил, что ничегошеньки не видел, хотя мне и сложно было в это поверить. Забавно, я-то решил, что именно появление дракона и привело его сегодня к нам. Но, оказалось, нет, хотя, а была ли в том большая разница?

Отец Славинсон время от времени возил немногочисленные товары аббатства в Гринлаго, а вместе с ним отправлялась и немалая часть того, что производилось в Подымках: от варенья и резных фигурок из кости и дерева, до клея, пеньки и малой пушнины. Нередко и контрабандисты передавали что-то до города.

И неизменно в каждую такую поездку я отправлялся вместе с ним.

Причин тому было несколько. Гринлаго удачно расположился в самом сердце острова, – а если точнее: на пересечении торговых путей меж Валерпортом – портовым городом-столицей Драриндаина, – и Вратами в подгорное королевство дворфов. Оттого там стояла своя торговая фактория, а я, поскольку тяготел к счету и наукам, сделался для отца Славинсона постоянным компаньоном, мотая на ус всё, чему мои зоркие глаза и уши становились свидетелем, и постигая премудрости торговли и товарообмена. Кроме того, я просто не любил подолгу сидеть на одном месте без дела.

Ну и, разумеется, ещё была библиотека. Словами не описать, как сильно я любил тайком туда пробираться!

Остановив телегу, отец Славинсон приветствовал жителей Падымков, извинился за столь поздний приезд, угостился у праздничного стола и приступил к переписи того, что деревенские желали отправить с ним на продажу. Я же побежал домой собирать вещички: несколько листков пергамента, мое личное гусиное перо и небольшую склянку чернил про запас. И, разумеется, подходящую случаю одежду.

Тёмную, мягкую и неприметную.

?                                                  ?????                                              ?

Не сказать наверняка: это горная гряда на горизонте таки сподобилась поглотить солнце, или хмурые тучи окончательно сокрыли его от людских глаз? На землю опустилась несвойственная для этого времени потьма; поднялся ветер, мелкая морось то и дело била в лицо. Кожу стало пощипывать от колючего холодка, и, взглянув вверх, я без труда отыскал там отсветы Призрачной луны. Когда та появлялась на небосводе, – холодило даже в самый погожий денёк. Такие дела. Одним словом, погодка такая, что и свинью нестыдно в дом запустить. Ещё недавно я считал, что воодушевление сего дня ничто неспособно умолить; сейчас же с тем собою я радостно вступил бы в жаркий спор.

Однако, делать нечего. Товары были погружены, нужные бумаги заполнены, а сам я ни за что бы не посмел отпустить доброго священника одного в путь-дорогу. Отцу Славинсону предлагали спокойно переночевать в Падымках и отправиться поутру, но он отмахнулся, сказав, дескать, что ожидает его одно крайне важное дельце, которое негоже откладывать на потом. Что это за дело, он, разумеется, сообщить не решился.

Я вновь взглянул в даль, – туда, где надеялся увидеть хотя бы проблеск закатного солнца. «Это всего лишь непогода, – напомнил я себе. – Кто в здравом уме будет боятся обычной непогоды?». Не иначе как по воле злого случая в этот самый момент сверкнуло, и миг спустя до меня докатился громовой раскат – настолько мощный и жестокий, что деревья склонились под его напором, а меня самого немного даже оглушило.

– Сын, ты точно уверен, что хочешь отправляться сегодня? – послышался отцовий голос, когда звуки мира начали понемногу возвращаться.

Своими могучими ручищами он ухватил меня за подмышки и помог взобраться в телегу. Для своих годков я выглядел более чем взросло, но в отцовских руках по-прежнему ощущал себя мелким сопляком, – такого он был богатырского сложения.

– Конечно, отец, как и всегда. Сегодня – особенно! У меня доброе предчувствие, – ответил я, улыбнувшись.

Это, на самом-то деле, правдой и близко не было. Не смотря всю необычность сегодняшнего дня, не смотря на празднество, не смотря… ни на что, – на душе у меня становилось тем неспокойнее, чем пуще темнело небо. Хотя обычно дождь с громом и молнией я очень даже любил. И никак мне не удавалось решить для себя: что ж тут такое? Предчувствие нехорошего прямо-таки разрасталось в душе, и в то же время всё моё нутро жгло от предвкушения, когда библиотека окажется всецело в моей единоличной власти. Шершавую пыль ветхих томов я уже ощущал на кончиках пальцев, а запах пергаментной бумаги нет-нет, да и угадывался в порывах озорного ветра.

И всё же…

Очередная волна хладной мороси прошлась по телу, и я, озябши, вздрогнул.

Помимо всей прочей одежды, отец вручил мне ещё и свою старую накидку из воловьей шерсти. Ту самую, оставшуюся у него со времён службы на Никс-Кхортемском пограничье. Она, правда, была для меня тяжеловата, – ощущалась, как взваленный на плечи мешок соли, – зато ей нипочём был ни дождь, ни снег, ни даже стрела. А хмурое небо и впрямь выглядело так, будто готовилось разразиться именно что стрелами.

Отец моим словам кивнул. Он заботливо хлопнул меня по плечу, передал бочонок со смолой, чтобы я пристроил его в телеге, и отошёл на шаг. Настал момент прощания.

– Тогда в добрый путь! – заключил он, приобняв мать. – Сын, береги себя и веди…

– Веди себя, как подобает взрослому. Разумеется, отец! Разве когда бывало иначе?

Они с матерью заулыбались. Бывало конечно же. И не раз.

– И не имей привычки перебивай отца, младшенький! – с улыбкой отрезала мама. С охоты она вернулась ещё к началу празднества, – и даже облачилась в нарядное платье, хотя женскую одежду на дух не переносила. Взглянув на преподобного, она добавила уже более серьёзно: – Добрый Кристофер, ты ведь присмотришь за этим юным негодяем?

– Разумеется, Энилин, как и всегда, слово даю, – отозвался тот. Славинсон, как и я, тоже разжился походным плащом, укутавшись в него с ног до головы, а лошадку свою от непогоды укрыл попоной из вощёной кожи. Эль держалась молодцом, – не капризничала. – Не переживайте, друзья мои, у меня ни один проказник не забалует. Всё будет по воле всевышнего! Уповайте на Светлого Гайо, хм, даже в такую непогоду. До скорой встречи!

Преподобный хлестнул вожжами, и телега, со скрипом и чавканьем грязи из-под осей, тронулась с места. Проводить нас вышла едва ли не половина деревни: даже старик Пит, хотя он единственный относился с Славинсону предвзято. Даже Лея, хотя гроз она побаивалась и на дух не переносила столь же сильно, сколь и высоты.

Даже Себастиан. Хоть и был он человеком разговорчивым, но, в основном, держался особняком. Ну а ныне, видно, решил изменить этому своему принципу.

Я попрощался с ними со всеми.

Проезжая мимо старого домишки пекаря, что единственный стоял на отшибе, я не без удивления приметил того чаандийца – Такеду, – которого не видел с самого утра. Он делил веранду с незнакомцем: неким крепким мужичком среднего роста, с темнеющими короткострижеными волосами и чисто выбритым лицом. Окажись я к нему чутка ближе, наверняка бы разглядел ещё и нос с горбинкой, и, как сказала Лея, светлые голубые глаза. Значит, это и был наш новый пекарь Ричард. За праздничным столом я его не заприметил, хотя и сам провёл за ним не так уж и много времени, так что воочию увидел его впервые. «Наверное, он очень стеснителен», – подумалось мне. Тем удивительней казалось то, что они с чаандийцем так скоро нашли общий язык.

Уступив мимолётному порыву, я приподнялся и помахал на прощанье и им тоже.

И, к моему вящему удивлению, Ричард ответил! Облокотившись на поручень, он зажал курительную трубку в зубах и взмахнул освободившейся рукой. Правду Лея сказала: человек он был добрый и хороший; такое видно сразу.

Эх, милая моя Лея…

Жаль, я тогда не знал, что вновь увидеть её мне уже не суждено.

?                                                  ?????                                              ?

Дождь обрушивался подобно прибою, начинаясь так же внезапно, как и заканчиваясь. А вот ветер повадился хлестать постоянно. Отец Славинсон затянул какую-то заунывную песню, а мне пришло в голову получше укрыть поклажу под брезентом, – его края то и дело вырывало из креплений хладными порывами, а если некоторые из товаров промокнут, будет нехорошо.

«Тише едешь – дальше будешь», – истина для наших мест. По ощущениям и пары минут не прошло, а Падымки уже скрылись из виду, не оставив и следа после себя. Будто колея, по которой мы катились, пролегала тут просто так, без какой-либо причины, и вела хорошо если к некоему клифу с живописным видом на море; а то и вовсе – в никуда. Потому-то в нашу деревню так редко попадали путники из Гринлаго и других ближайших поселений. Они знали, что вдоль реки, на границе с лесом, есть некая дорога. «А куда она ведёт-то?», «Да уж ведёт куда-то, наверняка…», – на том предположения и заканчивались.

По сути, единственными регулярными, хотя и в меру редкими, посетителями для Падымков были сборщики податей, гвардейские конные разъезды, да дворфские торгаши с их стряпчими, – правда последние забредали, в основном, по ошибке, сбившись с пути.

А вот первым двум лучше б у нас вообще не появляться!

Сверкнуло. На этот раз – особенно ярко. Не иначе как молнию метнула сама Мэф – дух-покровитель равновесия, верного выбора, правды и обмана, и, ко всему прочему, ещё и погоды. Она – одна из шестерых, что навеки подле Светлого Гайо. В соборе Гринлаго я видел её барельефы – они очень красивые, хотя теперь мне начинало казаться что, вполне возможно, так Покровительница могла бы показывать, что недовольна нами.

За решение отправиться в путь в столь недобрую погоду, например.

Я вынырнул из-под накидки, желая спросить это у преподобного – он же всё-таки священник! – но замолчал на полуслове. Отец Славинсон явно пребывал не в духе, и даже свою песнь уже не распевал, а недовольно бурчал. Я решил, что, быть может, он и вовсе забросил пение и теперича тихонько гневается на то самое дело, что вынудило его отправиться в дорогу, – и, потому, целиком обратился в слух, надеясь расслышать подробности. Но всё в пустую. Отец Славинсон, не иначе как заметив, что я притих, глянул через плечо и захлопнул рот на замок. Я остался ни с чем.

Снова зарядил дождь. Призрачная луна так и не явила себя во всей своей красе, продолжив стыдливо скрываться за тучами, но я-то знал, что она по-прежнему где-то на небосводе: покуда не поглотит её горизонт, будет особенно зябко. Тяжёлые холодные капли вновь обрушились мне на темечко, и я поспешил получше закутался в накидку, приспособив её на манер походного шатра. Хоть и довольно маленького, но тёплого и в меру просторного; с небольшим «оконцем», выходящим на лес.

Устроился в нём – как пёс в будке; так удобно, как только сумел.

Однако следить за проплывающим частоколом елей и сосен мне очень скоро наскучило. Обычно, во время таких поездок, я шёл на своих двоих, и если не донимал словоохотливого священника расспросами обо всём, то просто позволял себе гулять по окрестностям, забираясь в телегу лишь для краткого перекуса. Сейчас же у меня даже хорошей книги под рукой не оказалось. Да и чем могла помочь книга? Под накидкой было достаточно темно, чтобы читать; да и снаружи не сильно-то лучше. К тому же шёл дождь – верный и неотвратимый убивец всех рукописных текстов.

«Надеюсь, – подумал я, – мы успеем добраться до постоялого двора ещё затемно… или хотя бы до переправы! Всё лучше, чем провесть целую ночь под проливным дождём».

От раздумий меня отвлекло нечто в подлеске. Некое осторожное, робкое движение. Приглядевшись, я увидел ласку, что выбралась из чащобы под власть дождя. Она неспешно рыскала в траве, выискивая что-то – тяжёлые капли нисколечко её не пугали, – и задорно шмыгнула в лес, едва лишь грохнула очередная молния. Замерла там в ветвях низенькой ели, и принялась лакомиться тем, что успела для себя добыть.

Видя всё это, я, против всякой своей воли, улыбнулся. Неосознанно, но тем не менее тепло. «Раз уж такого малыша погода не пугает, – решил я, – то и мне терзаться нечем». А ведь и в правду: да, погода-то была хмурой, но… что с того?! Это не первая гроза на моей памяти, да и не шла она ни в какое сравнение с теми штормами, порою приносимыми морем. «В Никс-Кхортеме бури и того хуже, – напомнил себе. – О, Никс-Кхортем, далёкая и расчудесная земля моих предков, где снег ярче и горячей пламени».

Преисполненный тёплыми мыслями о самом промозглом краю в мире, я задремал.

И не сказать наверняка, сколь долго длился мой отдых, но разбудили меня лязг и грохот железа, хлюпанье грязи под гнётом десятков пар сапог, и… голоса. И здесь стоит принять моё удивление на веру, ведь звуки эти для нашей са?кмы были той же редкостью, что и дракон на горизонте. Особенно в столь поздний-то час. Особенно в эдакую погоду.

Я встрепенулся. Вскочил куда поспешней, чем следовало бы, – отчего опрокинул накидку, и холоднющая дождевая вода, что собралась в её складках, полилась мне аккурат за шиворот. Как вышло мне не вскрикнуть при этом – не знаю. Но то, что я увидел, едва лишь прояснился взор, поразило меня даже сильнее, чем эта немилосердная побудка:

Мимо телеги брёл целый отряд белолигийских гвардейцев: промокших до нитки, в грязных по самые колена ботфортах, и с лицами, хмурыми, что грозовое небо. Шли они свободным строем, даже не пытаясь чеканить шаг; арбалетчики рядом с мечниками, большинство – без щитов, и почти никто не носил уставных накидок. А это непорядок.

Вёл всех их пеший командир, который шёл в середине неровного строя, и которого я признал лишь по белой кайме его плаща. Точнее, она, очевидно, была когда-то белой, но ныне выцвела до оттенка гнилого свиного зуба. Ещё по военной академии я помнил, что за подобную небрежность грозил трибунал. Одно дело: попачкать офицерский плащ в крови и грязи во время боя, и совсем другое – довести его до состояния тряпки в мирное время; когда доброму люду угрожают разве что волки да оводы. Гвардия – это ведь тебе не просто наёмная стража. Доблесть и дисциплина здесь ценятся дороже золота и наград.

И, тем не менее, ладонь моя сама сжалась в кулак и рванулась к груди! Солдатский быт я уважал, и не отсалютовать гвардейцам оказалось просто выше моих сил. Жаль только, что привычка эта сработала раньше, чем я углядел неладное. А ведь оно было более чем очевидно.

Мне неведомо, как это было заведено в других провинциях и у других империй, но в нашем краю гвардейские разъезды наведывались в города, хутора и сёла хотя бы разок в месяц. Очевидно, просто чтобы показать всем и каждому: гвардия – бдит.

Для Падымков, правда, это создавало немало неприятностей: моей матери и другим нордам, к примеру, приходилось пережидать время в лесах. А ведь иногда на пару-тройку дней затягивалось. Да и полковой командующий навряд ли обрадовался бы, узнай он, что местные, оказывается, так и эдак якшаются с контрабандистами.

Хотя, быть может, они и так это знали?

На моей памяти проблем никогда не возникало, однако, когда гвардейцы уезжали, всякий, кто состоял в деревенской старши?не, потом ещё неделю злой ходил, будто в кашу ему коза нагадила. Мне об этом мало рассказывали, но умом-то я понимал, что на поясах тех гвардейцев наверняка позвякивали новёхонькие кошели с несколькими сотнями гион серебряной чеканки. Хоть и мал я был, но такие вещи уже понимал. Обязан был понимать.

Что поделать – в гвардии тоже водились свои мерзавцы.

Тем не менее, сейчас-то дело обстояло совсем иначе!

Солдатам был дан приказ выдвигаться, и они его выполняли – тут-то всё понятно, приказы не обсуждаются. Но хотел бы я взглянуть на того, в чью светлую голову пришла мысль отправить гвардейцев на марш сейчас; в такую-то погоду! Ради чего, интересно? Почему не конный разъезд? Почему, в конце концов, командир отряда сам шлёндает по грязи, вместо того, чтобы ехать верхом? Почему он так неопрятен; почему идёт не во главе колонны, – или хотя бы не в арьергарде, – и ещё c десяток других «почему?».

Мне пришла в голову мысль, что, быть может, этот отряд провинился в чём-то, но тогда возникает другой вопрос. Вопрос уставного оружия, ибо с ним тоже всё было неладно. Рядовые гвардейцы использовали в бою длинные мечи и щиты, короткие пики и алебарды; а арбалетчики составляли отдельный взвод. Вооружение же этих более-менее походило на гвардейское… но вот разве что только походило. Я углядел длинные и короткие сабли, палаши, пару бердышей, рогатину и даже окованную дубину, хотя всех прочих перещеголял некий тип, шедший вровень с командиром. Возвышался он на добрых полголовы среди всех прочих, а свой абсурдно большой меч – длиной без малого в человеческий рост! – нёс без каких-то видимых усилий, небрежно забросив тот на плечо. Доводилось мне видеть двуручное оружие в академии, но чтоб такое – ни разу. Слишком длинная рукоять, слишком широкая гарда – будто со знамени сорвали полотнище и взяли его за клот. Меч такой выглядел гротескно… но, тем не менее, до одури грозно.

Да и сам хозяин меча был своему оружию подстать. Заместо доспеха носил он богато украшенную куртку с пышными рукавами, – и нисколечко даже не пытался защитить её от непогоды. Его лицо являло собой портрет беззаботного благородства, почти блаженства, даром что ни один из его товарищей этого не разделял. Он был лыс, чисто выбрит, улыбчив, и одним своим видом пугал, если уж говорить честно, до икоты.

Однако, мне и в голову не пришло отвести взор. Разглядывал я его с интересом; и его, и всех прочих гвардейцев. Лысый же, заметив моё любопытство, расплылся в ухмылке и чуть подправил меч на плече. Так, чтобы тот «случайно» показался из ножен.

И, сделав так, он в голос рассмеялся! Это удивление на моём лице его так сильно развеселило. А всё потому, что лезвие огромного меча оказалось не обычным, прямым, – как у всех прочих мечей, – а волнообразным, будто само пламя драконово! Зачем оно так причудливо выковано, я и малейшего представления не имел, однако сразу же догадался, что оружие это совсем непростое.

Да и сам этот человек явно был не так прост.

Это был наёмник! Настоящий наёмник, а не какой-то там гильдейский смутьян.

Однако, поняв это, я даже удивиться толком не успел. В тот же миг на меня зыркнул командир отряда, и я в спешке опустил глаза. Взгляд его был жесток, а сам он выглядел как человек лихой и, пожалуй, скорый на расправу. Даже если б и были у меня силы выдержать его взор, искушать судьбу я бы не стал. А сил этих, признаюсь, не было.

Отряд прошествовал мимо, а один из последних гвардейцев со злобной усмешкой саданул по телеге топориком, отсекши от борта немалую такую щепу. Я побоялся как-то его упрекнуть. Отец Славинсон тоже промолчал. Все радости этого дня осыпались для меня прахом и залой, а переживания вспыхнули стократ сильнее прежнего.

Только когда гвардейцы достаточно удалились, и спины их стали не больше пальца на вытянутой руке, я осознал, что дышу прерывисто и неровно. Но так я и не смог уяснить для себя: то ли это от злости, то ли всё-таки из-за страха. Дождь взял передышку, небо тоже малость прояснилось, но едва ли от всего этого становилось хоть чуточку спокойнее.

Отец Славинсон шумно выдохнул:

– Фу-ух. Ну дела… – произнёс он, и, толи мне показалось, толи голос его действительно дрогнул.

Но, в отличии от него, я ни единого слова из себя выдавить не мог. В груди у меня всё клокотало, в глотке пересохло, а само горло будто бы сдавило – не иначе как тревогой. И продолжалось так до тех пор, пока отряд полностью не скрылся из виду; и ещё немного.

Только тогда мне случилось взять себя в руки.

– Проклятье… – выругался я прямо при священнике. В глотке встала вязкая как сосновая смоль слюну. – Быть может… Быть может это были какие-то новобранцы?.. Или просто отряд такой разудалый, что позволяет себе всякие бесчинства, а, преподобный?!

– А? Что? – вопросил отец Славинсон, будто позабыв, что я еду с ним. – А-а!.. Ох не знаю малыш Неро. Не знаю, и, видит Гайо, знать не хочу! Пускай идут своей дорогой.

Я отвернулся от преподобного и вновь взглянул на пустующую ныне дорогу. Озноб сотряс моё тело, хотя всякий ветер давно притих. Пальцы сами сжались в кулаки.

– Идут в Падымки… – заметил я. Куда ж ещё им было идти этой дорогой? – И ещё этот наёмник… Отец Славинсон! Может… может повернём обратно, как думаете?!

Я аж сам от собственных слов вздрогнул. Преподобный повернулся и уставился на меня, аки филин на полёвку. Мне показалось, что сейчас он разразится бранью, – впервые на моей памяти! – но старый священник справился с порывом и ответил рассудительно:

– Ну, повернём мы, и что с того?.. И дальше-то чего делать будем, а?

Никакого ответа я, разумеется, дать не сумел. Опередить гвардейцев у нас всё равно возможности не было, да и будь оно иначе, к чему бы это привело? Гвардейцы могли бы порешить, что мы хотим предупредить своих и скрыть какую-то тайну, а это ни к чему хорошему точно бы не привело.

Я вновь закутался в плащ, стараясь выкинуть из головы всё неприятное. И, стоит признать, мне это почти удалось. Не так сложно оказалось убедить себя в том, что нам просто попался отряд самых смурных гвардейцев на всём Драриндаине. И покоя мне не давала только одна лишь мыль: что же это был за наёмник такой?

Ведь, насколько я знал, к услугам профессиональных наёмников гвардия никогда не прибегала. Не было у командования перед Наместником таких правов.

?                                                  ?????                                              ?

До паромной переправы мы добрались уже сильно затемно. Дожди и холодные ветра отступили, однако горизонт по-прежнему играл отсветами далёких молний, донося до нас их гневное эхо. Призрачная тоже отправилась восвояси, и с её уходом хоть чуточку потеплело, а в небе на ночную свою вахту заступила Первая – Истинная эксилийская луна.

Но и она лишь мельком выглядывала из-за туч, отчего и темень стояла – хоть глаза выкалывай. Я даже решил, что отец Славинсон правит телегой исключительно по памяти, потому как или же оно так, или выискивал он дорогу по чавканью грязи из-под осей. Хотя, сегодня и в такое несложно было поверить! Фонарь он зажигать не стал, и, признаюсь честно, я тому только порадовался. В темноте оно как-то поспокойнее. Гнёт неприятной встречи всё ещё довлел надо мной, и, даже выбросив из головы всё что можно скверное, я то и дело бросал взгляд на дорогу, что тянулась позади. Боясь – и единовременно надеясь, – разглядеть там отсвет факела того самого гвардейского патруля.

Однако час поздний брал своё. Совсем скоро я окончательно выбился из сил: стал клевать носом и с трудом удерживал глаза открытыми.

В очередной миг, когда тяжести собственных век мне пришлось уступить, передо мной наконец-таки и выросла долгожданная переправа. Выскочившие паромщики – и люди, и дворфы, – как и всегда были приветливы и бодры. Часть из них бросилась к телеге; остальные же принялись подготавливать паром к отбытию. «Разводили пары», – как они сами это называли, хотя ни огонь, ни пар тут были совсем не причём.

Паромная переправа работала постоянно, однако ночью воспользоваться её услугами стоило заметно дороже. Основными её клиентами являлись дворфы-торговцы, чьи Великие врата – «Величии», как они сами их называли, – в подгорье до того удачно расположились по эту сторону речного русла. Именно с них-то, как мне поведал один низкорослых бородач, и «…драли как c графьёв!». Меня всегда забавляло и удивляло, с какой это лёгкостью дворфы обирают своих же соплеменников, но, по-видимому, такие нравы, и всяческое им подобное, были у них в крови, перетекая с молоком матери.

Эль распрягли и ввели на паром под уздцы; телегу вкатили руками. Для парочки крепких дворфов было это так же легко, как и кружку пива опрокинуть.

И вот, настало время оплаты.

Переправиться с берега на берег стоило десять гион с человека. Ночью – двадцать. За проход телеги или экипажа брали ещё двадцать гион; а если с грузом – то все пятьдесят. Плюс наместнический налог, досмотр, торговые пошлины и неустойка за внеочередную отправку полупустого парома. И того выходило сто сорок гион – а деньги то были весьма внемалые. Коли нашёлся бы глупец, совсем не думающий о будущем, то на эту сумму мог бы он дней десять жить безбедно – пить не самое плохое вино и щедро закусывать добрым окороком, – покуда б не обнищал.

К счастью, немалую часть расходов брала на себя торговая фактория, и стоило только показать подписанную договоренность, как сумма эта уменьшалась на треть.

Зазвенело. Это, ясное дело, звенели монеты; преподобный расплачивался с паромщиками, отсчитывая чистой медью, грязным серебром и черновыми плату за нашу переправу, а те, в свойственной им манере, пытались урвать лишка. Обычное дело. Благо отец Славинсон в этом вопросе был тем ещё калачом тёртым! Как обычного простака его не обсчитать. Я к тому времени уже почти что спал, – почти что уже третий сон смотрел! – однако, прежде чем окончательно погрузиться в мир грёз Саматара, оставалось и у меня ещё одно дело, которое не должно откладывать на потом.

Потому-то и приходилось мне себя пересиливать, пока они там спорили.

Наконец, о цене договорились: отец Славинсон высыпал в руки паромщика с пару дюжин черновых, чутка меди, да и серебра отсчитал. На том и порешили. И когда вполне себе довольный паромщик проходил мимо, я, прямо из телеги, ухватил его за рукав:

– Добрый человек, – заговорил я спросонья, – скажите: а не вы ли перевозили тут отряд гвардейцев сегодняшним днём?! Мы на таких наткнулись часа эдак полтора назад.

Но в ответ он только головой помотал. Сказал, что никакие гвардейцы паромом вот уже больше недели не переправлялись, и от тех слов у меня ажно кровь с лица отхлынула. Скверно сталось на душе. Про себя я даже решил, что этой ночью уснуть уже не смогу, – всё из-за дум и переживаний! – но усталость распорядилась на свой несправедливый лад.

Как мы перебрались через реку я уже не запомнил, как добрались до постоялого двора – тоже. От переправы до него было часа два-три ходу, так что, по-видимому, на месте мы оказались уже с самой ранней зарёй. Себя я обнаружил на конюшенном сеновале, прямо над стойлом, где отдыхала Эль; но удивляться тут было нечему – такая ночёвка обходилось втрое дешевле, нежели снимать комнатушку, вот и вся хитрость. Отец Славинсон дрых неподалёку, в телеге.

Однако бодрствование моё оказалось недолгим: проснулся я лишь на краткий миг, какой требуется, чтобы добрести до отхожего места и обратно, и, как только дело было сделано, – меня вновь сморило мертвецким сном, едва голова коснулась колкой соломы. И почти что половина всего грядущего дня пролетела для меня в подобном вот бреду.

Утро выдалось тёплым и солнечным, но то воспринималось лишь как помеха ко сну. Досыпая уже в телеге, я не раз и не два пытался продрать глаза, но… всё четно. Только после полудня вышло у меня пробудится, и к этому времени постоялый двор остался уже далеко позади, а мягкое утреннее тепло сменилось пыльною духотой.

Позавтракав сухарями, я сподобился спрыгнуть с телеги и немного пройтись пешком: размять нывшие с безделья суставы и разогнать застоялую кровь. Мать частенько повторяла, что, когда двигаешься мало, – то мясо у тебя дряхлеет и жилы ссыхаются! И, как по мне, звучало это более чем скверно и неприятно. Лучше уж такого избегать.

Хотя, на самом-то деле, прогулка была сейчас не лучшей затеей. Чем ближе к городу, тем сложнее становилось идти на своих двоих. Бескрайние рваные равнины всё сильнее разглаживались, будто скатерть на обеденном столе, а дубравы, овраги и буйное многотравье постепенно уступало посевным полям, лугам и пастбищам. Обычное дело: куда взгляд не брось – всюду он наткнётся если не на деревню, то на хуторок; там и тут отыщет озерцо, сад или, на худой конец, охотничий перелесок. Места эти были обжиты вдоль и поперёк, и потому-то дорога всё сильней забивалась прочими телегами и повозками, конниками, перехожими каликами и погонщиками скотины. Дорожная пыль стояла здесь коромыслом, а пеший легко мог угодить под тяжёлые копыта какой-нибудь животинки. Потому-то я и забрался обратно в телегу, супротив всякого своего желания.

Уже к вечеру клонило. Отец Славинсон встретил неких своих старых знакомых, что вели в город парочку гружёных осликов, и тут же зашлась у них оживлённая беседа, а я, поскольку был непредставленным, остался не у дел. Вновь устроился в уголке нашей скрипучей телеге на том, что помягче оказалось, и погрузился в раздумья.

А подумать-то было о чём.

Закрыв глаза, я принялся вспоминать события вчерашнего дня во всех мельчайших подробностях, какие только всплывали в голове. Перед мысленным взором они кружились всё равно что опавшие листья осенней порой. А разум мой был тем ветром, что срывал эти листья с ветвей. Так и эдак я трепал их, прилаживая одно к другому, выискивал у всех их некий общий исход, дабы разрозненная картинка сложилась в единое целое. Но, увы. Всё в пустую. Разум твердил, что между собой они никак не связаны; что всё это – одна лишь череда причудливых совпадений, и не более того. И только чутьё твердило об обратном.

Мимо, с криками: «Дорогу! Дорогу гонцу, несчастные!», – промчался всадник. Скакуна своего он гнал без устали, а пыль за ним поднималась вдвое больше той, что вставала от всех телег и повозок на дороге. В этой-то пыли он и исчез в мгновение ока – ещё быстрее, нежели появился, – и даже выкрики его поглотило душное марево. Эль недовольно фыркнула и мотнула головой; кто-то из путников принялся бранить гонца последними словами. Я же только сильней призадумался:

«А вот и ещё одно неясное знаменье, – всплыло в моём уме. – Гонец, скачущий во весь опор… не иначе, как с дурными вестями! Отчего же теперь мне ещё больше кажется, что небожители решили надо мной хорошенечко подшутить? Видать интересно им, сколь много дум выдержит моя голова, прежде чем треснет, как переспелая тыква».

И стоит признать: такое объяснение виделось мне наиболее вероятным.

Мысли и идеи; предположения и догадки; неожиданные ответы на все вопросы, и, миг спустя, столь же очевидное осознание, что ответы эти, – лживые, так и продолжили донимать меня, пока городок Гринлаго неспешно подымался из-за пыльного смога. Было ещё светло, но на небе уже вовсю зажигались звёзды, и в какой-то миг мне показалось, что лучше уж любоваться ими, чем выискивать призраков в сухой траве.

«Библиотека ответит на все мои вопросы, – наконец решил я. – Там я раздобуду книги и о драконах, и о чаандийцах, и разузнаю – как же всё это связано! И связано ли вообще?». Мысль эта казалась более чем разумной, а потому другими утруждаться я боле не стал. Просто позволил себе и дальше наслаждаться небом оттенка янтарной лазури, по которому некто щедрой своею рукою рассыпал крупную звёздную соль.

?                                                  ?????                                              ?

В общем-то, нет особой нужды подробно описывать время, проведённое в торговой фактории. Само по себе место это было беспокойным и шумным; скупалось и продавалось здесь всё, что только душе угодно – за любую цену и в любом количестве. Притом ведь, действительно в любом, ибо тот или иной товар подчас существовал лишь в виде клочка пергаментной бумаги, заверенной печаткой торговой гильдии. А там поди ещё разберись: действительно ли приобретённое добро занимает место на означенных складах, или же склады эти пусты? Но это, по сути своей, было и неважно, ведь сургучная печать в таких случаях стоила гораздо дороже. Именно эту торговую премудрость я и старался постичь.

И стоит сказать, давалась она нелегко.

Потому-то я покамест присматривался к торговле иного рода. К настоящей торговле, как я тогда думал, – той, в которой всамделишный товар не подменялся купчей, а в качестве оплаты взимались увесистые монеты, а не расписные векселя. Собственно, великое многообразие этих самых монет меня и подкупало! Привычные белолигийские гионы соседствовали здесь с увесистыми дворфскими арта?нами, инквизиторские саинт-кроны с эспарскими агрбами, а ещё были ллены, сонерены, волотецкие да?ри и многие, многие другие. Всё здесь шло в дело. Всё приносило доход. Кто-то и вовсе торговался мерами рубленного серебра и злата; кто-то выставлял драгоценности и каменья; кто-то расплачивался лакированными дощечками ведьминого дерева, и их вполне принимали.

Торговая фактория была маленьким городом в городе, – со своими, как я быстро уяснил, возможностями и проблемами. И хотя сегодня меня так и подмывало пристать к первому же меняле – показать ему чаандийскую монету и расспросить про неё всё, что только можно, я себя сдерживал. Молчал, держал ушки на макушке, и мотал на ус.

Ну а дела вёл отец Славинсон, который, едва нога его переступала порог фактории, преображался до неузнаваемости. Даже извечно сопутствующий ему винный аромат куда-то девался. Походка его в такие моменты приобретала важность, поступь – вес, а о цене на привезённые товары он договаривался эдак умело и скоро, словно и не священником был вовсе, а лихим торгашом прямиком из страны Перекупщиков.

Единственного, чего ему не хватало, это зорких молодых глаз, и именно для того-то я семенил следом, жадно вглядываясь в каждую закорючку на документах и раз за разом сверяя её со списком товаров. Следил, чтобы ни одной гионы не пропало даром.

Однако сегодняшним вечером это давалось мне с трудом, ибо владело мной особое нетерпение. Я готов бы отдать все деньги мира, лишь бы приблизить наступление ночи!

И вот, наконец-то, она пришла. Тёплая и спокойная; готовая хранить тайны.

Закончив все дела в фактории, мы с преподобным отправились к храму пресвятого Слимма Элийского – месту нашей обычной стоянки по приезду в город. Отца Славинсона там хорошо знали и уважали; там у него своя келья. Мне же отводилась крохотная комнатушка на верхнем этаже одной из башен, и хотя та была теснее старого чулана, я находил её уютной и родной. Ну а в небольшое зарешёченное оконце, что выходила на городскую крепость, и вовсе мог любоваться часами.

С прошлого моего визита комнатка эта ничуть не изменилась, и я тому только порадовался. Оставил весь свой немногочисленный скарб и все заработанные деньги, – в именно шесть гион, пожалованных мне Славинсоном за труды, и ещё одну, найденную в запылённом углу каретного двора, – я поспешил к преподобному на поклон. Ни одна моя ночная вылазка не обходилась без его дозволения. И, разумеется, благословения.

Сейчас, пожалуй, самое время признаться, что моё увлечение книгами было… не слишком-то честным и праведным. Одежду тёмных тонов я надевал отнюдь неспроста.

А всё потому что библиотека Гринлаго находилось в личном ведении не кого-нибудь, а самого бургомистра! Заведение это служило мужам учёным, благородной знати, зажиточным горожанам и умелым мастеровым. Ну а простолюдину, вроде меня, путь туда был заказан. По крайней мере – при свете дня. Ну а вот ночью уже совсем другое дело.

Об этой хитрости мне однажды поведал сам отец Славинсон – это была наша с ним маленькая тайна. Здание библиотеки угнездилось по соседству с личной резиденцией бургомистра, но сам он туда захаживал редко. Потому-то ворота и охранял единственный стражник, и стражник этот так удачно приходился Славинсону зятьком. Звали его Гренно, и по натуре был он человеком малодушным и недалёким, хотя это? меня касалось мало. Главное, что теперь, благодаря покровительству преподобного, посещать библиотеку я мог хоть каждую ночь! Единственным условием было – оставаться незамеченным. И меня, как умелого охотника, коим я себя считал, такое условие более чем устраивало.

Ну а о том, что же будет, если я всё-таки попадусь, я предпочитал не думать.

Я – не попадусь.

Час был поздний, и те добрые люди, что не спали в своих кроватях, предавались утехам и кутежу. Мастерские, красильни и цеха опустели; таверны и публичные дома – напротив: наполнились гомоном голосов. Скорым шагом я шёл по тёмным улочкам, и, благодаря росту и одежде, вряд ли многим отличался от полуночных гуляк. Стражники на меня и малейшего внимания не обращали. И хотя некоторые заведения – бордели в частности, – страстно манили меня если и не посетить их, то хотя бы понаблюдать снаружи, шагу своего я не сбавлял. Да и к тому же таких денег у меня пока не водились.

И вот наконец-то резиденция бургомистра. Прямо напротив площади, что не опустевала даже по ночам. Не смотря на людность, было здесь довольно тихо, но оно и понятно: мало найдётся глупцов – пусть бы и разгорячённых вином, – кто посмеет орать тут песни и непристойности. Уже приходилось мне видеть, как личная гвардия поступает с такими смутьянами, мешающими градоначальнику спать. Гонит их дубинками куда подальше; а если какой торгаш орёт сверх меры, то громят его лавку и топчут товар.

Площадь эту я пересёк, держась в тени ближайших домов, а затем призраком поплыл вдоль каменной стены, что отделяла библиотеку от города. Высотой та была со взрослого мужа, взобравшегося на табурет, а сверху ещё и стальными кольями украшена. Даже окажись под рукой добрая лестница, просто так эту стену не преодолеть.

Но мне и без надобности пытаться. Гренно должен был оставаться на посту.

Подойдя вплотную к массивным кованым воротам и убедившись, что никто за мной намеренно не следит, – да и кому бы оно надо? – я тихонько постучал по прутьям.

– Добрый Гренно, ты меня слышишь? Это я – Неро. Досточтимый Гренно, ау!..

Миг спустя «досточтимый» Гренно буквально выпал из сторожки прямо мне на встречу. Именно выпал, иначе и не скажешь. Вне всяких сомнений он оказался изрядно пьян, что немало меня удивило. Прежде видеть его таким мне не приходилось.

– К-кто… кто там в столь поздний час?! – вопросил стражник нетерпеливо.

– Тише, тише, добрый Гренно! Это же я, Неро, – вновь представился ему, ну а сам призадумался: быть может, у городских сегодня какое празднество, раз так много гуляк? Разум мой тотчас же поспешил сопоставить эту догадку с событиями недавних дней, но никакого отклика в них не нашлось. Помолчав с мгновение-другое, я продолжил: – Неро Вандегард, протеже Кристофера Славинсона, вашего…

– Ах, да-да-да. Вспомнил! – прорычал Гренно. Его непропорционально большая голова нелепо качнулась на бычьей шее. – Чего тебе тут надобно-то, э?!

Я кивнул в сторону расчищенной дорожки, что вела во мрак сада и упиралась в четырёхэтажное каменное здание с пологой крышей.

– А-а… Ну да, ну да, ты ведь у нас мальчишка учёный шибко…

Гренно зазвенел ключной связкой и отпер в воротах небольшую калитку, через которую я мышью шмыгнул вовнутрь. С непростительным грохотом запер её сызнова.

– Надолго? – поинтересовался стражник.

– Лишь кое-что посмотреть, добрый Гренно. Где-то на пол часика и никак не более того! – ответил я, изобразив подобие поклона.

Ну да, конечно… Скорее моря превратятся в молоко и мёд, чем кто-то или что-то заставит меня покинуть библиотеку раньше, чем пролетит хотя бы половина этой ночи! Впрочем, справедливости ради, стоит заметить, что бывали у меня и скверные деньки. Единожды я даже застал двух слуг, – крепкого юнца и невозможно миловидную девицу, – что на целую ночь заняли читальную залу, предаваясь взаимной страсти. Тогда я ушёл несолона хлебавши, не сумев ни насладится книгами, ни хотя бы подглядеть за голубками. Разочарование того раза преследовали меня и по сию пору.

Но сегодня-то всё будет иначе! Сама сегодняшняя ночь ощущалась по-особенному, и даже в воздухе витал прекрасный аромат развенчанных тайн. Именно такое выражение и просилось мне на язык, пока я тихонько пробирался вдоль придорожных клумб. Пройдёт совсем немного времени, и я трижды прокляну свою наивность, но это будет потом. А сейчас – у меня аж руки дрожали! Не от холода, хотя и было довольно зябко.

Я приблизился к массивным двойным дверям из так хорошо знакомого мне алого дуба, приоткрыл створку и ступил вовнутрь. Тяжёлая, затворилась она совсем неслышно.

?                                                  ?????                                              ?

Тишина, стоявшая в библиотеке, по первости оглушала. Казалось, можно было расслышать, как пляшут огоньки в десятках масляных ламп, как капля топлёного воска скатывается в подсвечник, и как нежный ветерок извне треплет шёлковую гардину напротив единственного отворённого окна. Свечи, как и масло для лампадок, стоили недёшево, но отчего-то здесь их жгли каждую ночь. По-видимому, всё же существовала призрачная возможность того, что господину бургомистру вздумается посреди ночи погрузиться в чтение, но на моей памяти такого не случалось ни разу.

Едва оказавшись внутри, я привалился к дверному косяку и позволил себе перевести дух без лишней на то спешки. У библиотечного порога меня всегда охватывало некое возбуждение, но сегодня даже оно казалось сто крат сильней обычного. Мурашки по спине, приятная дрожь от затылка и до самых пят… Давненько я не ощущал подобного.

Но, к делу! Усилием воли я овладел собственной страстью, отдышался, и, на цыпочках, так тихо, как только позволяли подошвы моих чёботов, двинулся вперёд.

Библиотека в глазах своих визитёров представала обширной залой, первый этаж которой был сплошь заставлен книжными шкафами, высотой с всадника. В чью-то светлую голову пришла идея выставить эти самые шкафы на манер лабиринта. Не слишком замысловатого, к большой радости, но идея всё равно скверная. Здесь правили бал пыль и затхлость, которую даже дыхание ночи не в силах было развеять, а книжные полки ломились от просто-таки невиданного количества древних фолиантов, трактатов и свитков, напиханный туда вне всякой меры. Глупец назвал бы всё это барахлом, но на то он и глупец. На мой же взгляд, здесь, на этих полках, покоилось настоящее сокровище.

Второй же этаж и третий наравне с ним представляли собой антресоли, что вольготно раскинулись по левую руку от входа, и с которых всё здешнее помещение просматривалось с той же лёгкостью, как если бы оно лежало на ладони. Расположились там многочисленные читальные столы и кафедры, под защитой витрин хранились раритетные рукописи и тома, и там же угнездился Архив – царь-книга с описью всего, что поступало в библиотеку, покоилось в ней или изымалось прочь. Туда-то я и направился.

Поднявшись по одной из двух винтовых лесенок, что часовыми встали по обеим сторонам залы, я взял со стола незажжённую лампу, запалил её фитилёк у ближайшей свечи, и подступил к Архиву. Книга эта была закреплена на внушительном постаменте, да и сама, пожалуй, весила целый пуд. Прямо за ней простирался весь первый этаж библиотеки, а на противоположной стене, на уровне второго этажа, красовались витражные окна в человеческий рост. Зашторенные, они сияли копьями лунного света, и только одно из них оставалось отворено, позволяя бродячему ветерку играть с занавесью.

Но мне-то не ко времени было любоваться красотами этой расчудесной ночи.

Я облизнул кончики пальцев и перелистнул несколько страниц. Искал нынче любые упоминания о драконах и о Чаанде: научные и исторические трактаты, легенды, небылицы… Не успел ещё фитиль моей лампы разгореться в полную силу, а я уже выбрал семь приглянувшихся мне трудов по чаандийской народности и четыре – касающихся драконов. И тем единственным, что меня смутило, были неразборчивые пометки напротив «драконьих» книг. Выведенные красными чернилами, будто всамделишной кровью. Как я ни вглядывался, но в пляшущем свете лампадки написанное в них разобрать не удалось.

«Ну и чёрт бы с ними», – подумал я, и пошёл выискивать желаемое. И вот тогда-то и выяснилось, что это были за пометки такие. Все нужные книги по Чаанду я отыскал сразу же; порядок хранения рукописей в библиотеке соблюдался неукоснительно. А вот что касалось драконов… предназначенные этим книгам полки дерзко пустовали.

Удивлённый вне всякой меры, я сложил два выбранных трактата на свободную кафедру и отправился дальше изучать Архив. Выбрал ещё четыре книги «по драконам», – напротив каждой неизменно стояла загадочная пометка. Отправился на их поиски.

Вернулся ни с чем.

Трижды или четырежды я сверялся с Архивом. Каждый раз просматривал помеченную полку от и до. Всё впустую! Драконьи книги оказались изъяты…

Сказать, что тем я был до крайности раздосадован – не сказать вообще ничего. Но разочарование – не мой союзник сегодня! Я закусил губу и принялся штудировать Архив, преисполненный решимостью отыскать хотя бы одну драконью книгу, если таковая ещё хоть где-то оставалась. И вскорести мне повезло. Видать, поверья на этот счёт не врали: Гелиадр в действительности воздаёт за усердие лишь тем, кто презрел всякие сомненья!

Книга нашлась. Некий толстенный фолиант с пометкой «У», выведенной в Архиве венценосным росчерком. «Утерян… – сперва подумал я. – Или, быть может – Уникален?».

Оказалось – второе. Фолиант этот обнаружился на верхнем этаже антресоли, и, чего уж греха таить, выглядел он воистину уникально.

Книга – нет, скорее настоящая реликвия! – хранилась за закрытой витриной, позволяя только смотреть и воздыхать, но ни в коем случае не трогать. Литое стекло толщиной с палец отделяло меня от заветного приза, а замочная скважина походила на ухмылку шута. Настолько издевательскую, что первой же моей мыслью было: разбить!

Но, разумеется, поступать так я не стал, – в жизни бы не решился на подобное.

Однако и сдаваться я тоже не желал! Поднял повыше лампу и принялся глядеть по сторонам в надежде, что, быть может, заветный ключик окажется где-то неподалёку. Хотя умом-то понимал, что ни в жизнь такой удаче не бывать! Кто? в здравом рассудке оставит ключ от столь ценного раритета рядом с местом, где тот храниться? Ключу этому лежать бы сейчас в личных покоях самого губернатора, под его подушкой, в руке, а то и вовсе в…

Свет лампы вдруг выхватил из темноты очерки небольшой тумбы, и, скользнув по её краям, сверкнул лучистым отблеском мне прямо в глаза. Я обомлел.

Ключ. И вправду – всамделишный ключ! Медный, или, скорее, из полированной бронзы. Лежал на чуть запылённой поверхности одиноко и сиротливо, словно только и дожидаясь, когда его заметят. И хотя нечего было и надеяться, что этот тот самый ключик, который мне нужен, я, почти неосознанно, тотчас же потянулся к нему.

Однако руку свою остановил на половине пути. Ведь, если я возьму его, – и, если он в действительности подойдёт к этой витрине, – разве не окажется всё это воровством? Наверняка. Ну а народная молва на этот счёт гласила предельно ясно: ни одно подобное злодеяние никогда не остаётся безнаказанным! Вор – худший из преступников…

Так я и застыл с протянутой рукой, будто пригоршню мрака решил ухватить.

Однако уже в следующий миг опомнился, собрался с духом и без тени смущения сгрёб-таки злосчастный ключик с тумбы.

«Чушь! – подумал я про себя. – Никакое это не воровство, ведь я не собираюсь ничего красть! Просто прочту пару-тройку страниц, после чего верну эту книжицу на её законное место в целостности и сохранности. Никто и никогда даже не узнает!».

Ступая теперь аккуратно, – как если бы с ключом в руках мои шаги сделались стократ тяжелее прежнего, – я приблизился к витрине и… отпер её без всякого труда. Ничуть этому даже не удивился. И вот он – заветный фолиант! Оплетённый в толстую кожу, украшенный стальными уголками, посеребрённый, покоящийся в обтянутой бархатом нише… даже просто касаться этой книги уже казалось огромной честью!

Витиеватой росписью на переплёте красовалось название: «Draconi dracrin»; сноска в Архиве гласила, что означало это: «Драконья династия».

Хорошее название. Сильное. Как и сама книга.

Довольный собой, я со всем почтением извлек фолиант из его ложа, прикрыл витрину, а ключик положил на прежнее место. Возвратился к кафедре, взмокшими пальцами перелистнул первые несколько страниц и с содроганием сердца погрузился в чтение. И в тот же миг время для меня перестало существовать.

Остался только тёплый шелест страниц, да пляшущие в свете лампадки тени.

Драконья династия присвоила и подчинила себе всё моё внимание без остатка. И даже чуточку более того. О рукописях по Чаанду я даже и не вспомнил.

Однако сама эта книга оказалась куда сложнее, чем можно было себе вообразить. Хоть и написанная смертною рукой, она играла на струнах души будто бы епископ в час богослужения. Её, без преувеличения, сложно было читать. Почти что больно! Всё равно что обрывать куст малины, раня при этом руки в кровь. Только вместо рук терзало разум.

Но просто так взять и оторваться мне тоже оказалось не под силу! Саинциальные письмена, выведенные чернилами глубокого синего и, иногда, пурпурного цвета сами по себе приманивали и приковывали взгляд. Книга была толстенной, но каждая её страницы была украшена так кропотливо, так скрупулёзно и бережно, что с них подобно дыханию живого на тебя веяло тяжестью и мудростью минувших веков. До того дурманяще пахли эти древние страницы! Прежде чем приняться за чтение, я позволил себе прикоснуться к ним, провести пальцами по орнаменту, по выведенным буквам, рисункам. Даже ощутить шероховатое прикосновение, оценить, как излитая на бумагу мысль причудливо тает аки лёд и сливается с завитками рукописного текста, казалось неимоверным счастьем. В эти причудливые измышления я погрузился целиком, да и как мне было не погрузиться, раз уж столь удивительным, столь страстным языком всё было тут описано? Я водил глазами по строкам, читал и перечитывал, а затем перечитывал снова, и, даже осознавая, что всё читаемое исчезает из моего разума тотчас же, я не мог – не смел! – оторваться, настолько сильно меня захватывали смыслы, которых я даже не понимал. Дыхание моё срывалось, дрожали руки, слезами наполнялись глаза, но я всё продолжал и продолжал. Сквозь это непонимание приходилось прорываться, и чем дальше – тем сложнее. «…Однако, всё же они смертны, – срывающимся голосом читал я, – даром что их последний смертный час несёт нечто большее, нежели простую погибель». И тут же гравюра, вторившая тексту: абрис дракона, что плясал и извивался в языках пламени, хотя и являлся лишь рисунком, выполненным тушью. Но что же это могло значить?! Мне и так пришлось повторить про себя этот отрывок трижды, а взгляд мой и указующий палец уже сами собой устремились без моего ведома дальше. А я не в силах оказался удержать. Перелистнул страницу, хотя не желал этого. Поранил пальцы об острые края. Бумага окрасилась в алый. А кисти рук, что опустились на мои плечи, сжались сильнее. До боли. Но я всё продолжал, всё читал. Им нет и не может быть равных… Феникс появится и угаснет вновь… Однако равного можно воссоздать из той же глины. Никаких разъяснений. Ничего же неясно! Голова у меня пошла кругом, свет лампадки отныне только ранил взор. Усилием воли я попытался отвести глаза, – дать себе хотя бы краткую передышку, – но не сумел. Строки и символы заплясали перед глазами как обезумевшие. Словно бы какой недуг поразил мой рассудок! Новая страница – пальцы сами листнули. Бумага вкусила каплю красного; не последнюю, если так и буду продолжать. Я уже не видел никакого текста в этом древнем фолианте, не слышал собственных мыслей, если таковые и были. Слышал только гул, ощущал лишь его всем своим нутром, и чтобы хоть немного его утолить, усмирить, заглушить, необходимо было читать дальше. Но я уже не мог, не смел. Глаза пылали, словно бы смотрел я прямо на солнце. Всё нутро переворачивалось. Читай. Нет, было ответ. Читай! Не буду! Читай!

– Н-нет, я сказал!!! – выкрикнул я в голос, вконец позабыв о том, где нахожусь.

Боль вспыхнула у меня во лбу, что аж искры из глаз посыпались! Я пошатнулся, схватился за кафедру, чтоб не повалиться на пол; едва не опрокинул масляную лампу со стойки, но… на собственных ногах всё же удержался, и взор свой наконец-таки сумел отвесть в сторону.

Так я и застыл, ошарашенный, со сбившимся дыханием, колотящимся сердцем и с зажмуренными до боли в веках глазами, с которых – и я слышал это так же ясно, как и собственные мысли, – на пол градинками падали слёзы. Кап… кап… кап…

Только это и мог расслышать помимо шума собственной крови в висках.

Наконец, судорожно и прерывисто выдохнув, как выдыхают, должно быть, замерзая до смерти, я, с горем пополам, успокоил и собственное рваное дыхание, и обезумевшее сердце, и свои же разрозненные мысли. И тут же внутри вспыхнул гнев.

«Что за треклятое наваждение?!! – едва не зарычал я в голос, но, благо, вовремя опомнился, и слова эти огласили лишь стенки моего черепа. – Что… что это за книга такая? Что она со мной сотворила?!».

А в том, что именно книга была всему виной, – я и не сомневался! Будь это какой иной недуг – отравился ли я, перегрелся на солнце или просто сбрендил, – разве излечился бы он здесь и сейчас, стоило мне только отвести взор? Разумеется, нет! Но… тогда что же это за морок мне привиделся?! Ведь зачарованные книги, лишающие человека рассудка, бывают лишь в древних легендах, высокопарных проповедях, да сказаниях для детей!..

Разве нет?!!

Я бросил гневный взгляд на «Драконью династию», но не увидел, ни как пылают её письмена, ни как оживают рисунки на страницах. Но, тем не менее, наотмашь хлестнул по переплёту, захлопнув эту треклятую рукопись от греха подальше!..

И тут же что-то с лязгом грохнуло и заскрипело, занавесь напротив отворённого окна вспорхнула разбойничьей накидкой, а в помещение ворвался ветра порыв. Сквозняк. Рывком распахнулись библиотечные двери, с размаху они саданули о близстоящие стены, а по полу – настойчиво и жёстко – застучали чьи-то торопливые шаги.

?                                                  ?????                                              ?

На миг я позабыл себя. Взор у меня помутился, дыхание застряло в глотке, судорога стянула грудь цепью, а кровь – заиндевела, будто воды ручья в зимнюю пору.

Лишь каким-то десятым чувством я уразумел, что это посторонние проникли в здание библиотеки, и что первым же делом мне следует загасить лампу, дабы не выдать себя. И только лишь потому, что всё остальное моё естество по-прежнему пребывало в смятении – всё это-то я и проделал. Поднял плафон, сдул испуганный огонёк и ладонью разогнал робкие потёки дыма, будто те и сами не затерялись бы средь книжной затхлости; после чего сгрёб фолиант с кафедры и забился с ним под ближайший стол.

И только после этого осознал и самого себя, и то, в какую же беду я угодил.

Голова моя пошла кругом, перед взором заплясали чёртики; я едва удержался от того, чтобы не пасть без чувств прямо здесь! А случись оно так, и всё было бы кончено.

Шутка ли, но спас меня голос градоначальника: он, оказывается, был как у молодого тура – громогласный и продирающий до самых потрохов, хотя человек этот являл собой картину старости и нескладности. Именно про таких-то и говорили, что разбудит даже мёртвого. Ругань его шла откуда-то извне; бранился он злобно и страшно! Ненависть в его речах лишь добавляла мне дурноты. В какой-то миг и вовсе почудилось, что человек этот спешит исключительно по мою душу – желает лично покарать спесивого юнца, возомнившего, что в праве пользовать его библиотеку! В мыслях у меня тотчас же пронеслись унизительные колодки, порка и побои. А то и вовсе: изгнание, темница, или с десяток лет жизни на рудниках! А может и того хуже… И, представляя всё это, я лишь сильней и сильней сжимался под столом, кляня собственную несчастную судьбу.

Даже и не заметил, как закусил корешок прижимаемой к груди книги. Все силы ушли у меня только на то, чтобы не зарыдать от нахлынувшего страха, горечи и досады…

А вот и сам бургомистр: и десяти ударов сердца не прошло, как он ворвался в библиотеку, появившись в дверях коридора для прислуги. Громко ступая, прошагал всего в паре аршин рядом с тем местом, где я скрывался, и направился к винтовой лестнице; а следом за ним семенило ещё двое. Шествовал он тяжело, дышал громко, а с каждым выдохом срывалось с его уст очередное гневное проклятье.

Однако же на меня он и толики своего внимания не обратил! Ни он сам, ни слуги, что спешили за ним попятам. А это означало, что я – слава Гайо! – ошибся: торопился бургомистр вовсе не по мою душу, и про меня, скорей всего, даже и не подозревал!

Мало конечно в том было поводов для радости, но чтоб перепуганному юнцу, прятавшемуся под столом, удалось взять себя в руки – как раз-таки хватило.

Я раскрыл глаза, утёр катившиеся без конца слёзы, чуть подобрался, отдышался уже спокойнее, и, за неимением ничего другого, целиком обратился в слух.

И как раз вовремя. Бургомистр, спустившись на первый этаж, внезапно затих, будто ругать встряла ему поперёк горла. Тишина повисла такая, что страх мой, едва отступив, принялся всходить с новой силой. Что так разгневало этого человека? И что?, прямо вслед за этим, заставило его столь внезапно замолчать?! Любопытство взяло верх, и я, закусив губу и всё так же прижимая книгу к груди, выбрался из-под стола и пополз к балюстраде. Хотя бы одним глазком глянуть, что же там такое происходит.

Картина мне открылась следующая:

Трое стояли напротив дверей библиотеки, прямо перед замершим бургомистром. Первым был Гренно. Привратник. Расположился он ближе всех к выходу, и, судя по всему, готовился удрать под любым, даже самым неблаговидным предлогом. Впотьмах его лицо виделось серым. Ужас, что на нём застыл, оказался знаком мне как никогда прежде.

А вот двое других незваных гостей напротив – пребывали в абсолютном спокойствии. Страх, неловкость и предубеждение нисколечко их не стесняли.

То были некие благочестивые господа, и никак иначе. Юношу, с зализанными назад волосами цвета воронова крыла и одёже подстать, выдавало лицо – благородное, надменное и бесконечно целеустремлённое, хоть и скрытое на три четверти тенью, аки полумесяц. А женщина рядом с ним: высокая и стройная, будто молодая осина; в тёмном искристом платье не по погоде, и с вуалью, скрывавшую её лицо пуще всяких там теней. Возвышалась она и над юношей, и над бургомистром, и держалась с тем исключительным величием, пред которым разве что бездушному камню под силу не склониться; да и то, только лишь потому, что камни – извечно павши ниц.

Слуги так и поступили. Грохнулись об пол как по команде, наверняка разбив себе колени в кровь. Да и я припал ещё ниже; хотя скорей под гнётом всё того же страха, нежели с почтением в сердце к знатным господам. Бургомистр же остался недвижим.

И, на поверку, это как раз-таки и смущало сильнее всего. Стоять он слишком неподвижно! Будто дерево, или статуя какая. Стоял мгновение, другое, третье… и вот на ум мне явилась жутковатая мыслишка: не иначе как бургомистр – уже мёртв! Вообразить себе нечто подобное оказалось проще простого: как всего мгновение назад ему вонзили кинжал прямо в сердце, как затих он в своей гневной тираде, как всего через миг-другой его бездыханное тело осядет на пол, и как слуги вместе с несчастным Гренно осознают наконец, что увиденное подвело финальную черту и их жалким жизням тоже!..

Но нет. Бургомистр был жив-живёхонек. Я вздрогнул, когда он неожиданно отмер и выхватил некий свиток из рук темновласого юноши. Высокие потолки библиотеки тотчас же огласились треском раздираемой в приступе гнева бумаги.

– Со всем почтением, господин бургомистр, в этом не было необходимости, – начал юноша прохладным как северные ветра тоном. – Рекомендательное письмо от…

– В бездновых глубинах видал я ваши рекомендательные письма! – прервал его градоначальник, продолжая изрывать послание в мелкие клочки. – Знаю я, кто вы. Вы – воры! Воры, что раз за разом приходите грабить мою коллекцию, мои бесценные книги!..

– Экспроприировать, – пропела будто единой лютневой струной женщина, чьё лицо скрывала вуаль. – И далеко не всю вашу коллекцию, господин, а лишь некоторые из покоящихся в ней трудов. В пользу его Высокопреосвященства, разумеется, как же иначе.

Эти слова – или, скорее, эта интонация – бургомистров пыл-то поостудила. Да и на меня подействовало. Я чуточку расслабился, а с души у меня сползла целая скала, – что никакого смертоубийства не произошло, и что не пришлось мне делаться ему свидетелем.

– Экспроприировать, – повторил я тихонечко, пробуя это непонятное слово на вкус.

Чудно?е. Речь тех, кто, как говаривал мой отец, на свет родился с серебряной ложецой во рту, – она вся вот такая вот замудрённая. Даже в книгах ничего подобного вычитывать мне не приходилось. Отец ещё рассказывал, что, когда он в сотне служил, то частенько с высокородными господами виделся. Говорил, что даже дышать нашенским воздухом им было как-то тяжко и непривычно. Не то, что нам самим, обычным-то людям. Признаться честно, только сейчас мне подумалось, что это он не буквально имел в виду…

Но я задумался, замешкался, отвлёкся. Даже чуточку замечтался, позабыв, в какой беде нахожусь. И когда взгляд мой, оторвавшись от таинственной троицы дворян, поплыл в никуда, мне случилось углядеть ещё кое-что интересное. То, что вновь сковало мои потроха ледяными цепями! Кто-то ещё находился в здании библиотеки! Пробирался неслышно сквозь лабиринт книжных шкафов, пока знатники там беседовали. Некая загадочная тень, зловещая сущность от одного вида которой у меня заныло под ложечкой.

– …Вы можете быть свободны! Ждите в моих покоях. А ты, привратник, как там тебя!.. Хочешь что-то добавить? Нет?! Ну так и пшёл вон отседа уже! – в гневе рявкнул бургомистр на своих слуг.

Точнее, рявкнул-то он мгновение назад, но вот слова его влились в мои уши лишь когда входные двери хлопнули, а близстоящая винтовая лестница задрожала от шагов.

В тот миг я вновь перепугался не на шутку! Всё так же, как и стоял, – окарачь – пополз я назад; забился под стол, как пёс побитый, и лицо себе рукой зажал. Чтоб не дышать, потому как проходящие рядом наверняка бы это услышали!

Слуги тихонько просеменили мимо, перешёптываясь. Дверь за ними затворилась. Шаги их затихли. Меня они не заприметили, но теперь-то это мало что меняло. Все мои мысли отныне были обращены к той гибкой и ловкой тени, у которой будто и хозяина-то не было, раз двигалась она столь привольно и легко. Мало мне было здесь непрошенных полуночных гостей да взбеленившегося хозяина дома, так теперь ещё и это!..

Да и кто бы ответил: что в действительности предстало моим глазам? Был ли это наёмный убийца, или, быть может, я узрел собственный кошмар наяву?! Вымученный стон сам собою вырвался из моего зажатого рта, но… даже в том, чтобы его скрывать, не было теперь никакого толку. Понятно же, что не удастся мне сидеть под этим несчастным столом до самого утра, – ведь ежели не сейчас, то с рассветом меня уж точно обнаружат! Всё нынче восстало против меня! Даже моё сердце принялось отбивать дробь до того громкую, что незваные гости вот-вот должны были позабыть о своих распрях и хором воскликнуть: «Что это за шум такой?! Пойдёмте же и посмотрим, – узнаем, кто здесь скрывается, и отыщем его!». И какой-либо помощи мне ждать было просто неоткуда.

Я может и мог бы последовать за прислугой, – воспользоваться тем ходом, через который прошёл бургомистр всего несколько минут назад… но не рискнул. Тамошних помещений я не знал, не помнил, закрывали ли дверь на ключ или нет, да и кто, скажите на милость, убережёт меня от случайной встречи с прочими обитателями сего дома?!

Никто. Здесь и сейчас, увы, мне не на кого было понадеяться!.. Кроме себя самого.

И вот, в миг, когда я это осознал, в голове моей вспыхнула мысль, словно из огнива высеченная искра: «Окно! Окно же!». Тотчас же я бросил взгляд на занавесь, трепещущую на фоне ночной синевы, и понял: вот оно, моё спасение! Вот как я сумею отсюда сбежать.

Даром только что путь к этому окну был ныне вотчиной той загадочной тени, но в тот момент даже призрачная надежда на побег затмила от меня все прочие невзгоды.

Вновь поверив в свои силы, я о?тнял от лица руку и наконец позволил себе дышать вволю. Чуть успокоился, утёр свежие слёзы, и крепко так взялся за раздумья:

«Ну что ж… Прежде всего – эта тень, что прокладывала себе дорогу сквозь книжные шкафы. Будь она лишь ожившим моим страхом, плодом моего истерзанного воображения, то, если пораскинуть мозгами, так-то оно мне даже на руку. Призрак не навредит мне столь же сильно, как сделают это оковы стражников и палаческая плеть! Но ежели я прав, и это действительно подосланный убийца…».

Тут, при одной только мысли об этом, дрожь пробежала по моей спине.

«…Ежели это и впрямь убийца, мерзкий трус, отнимающий чужую жизнь из тени, то будь я трижды проклят, если он здесь по мою душу! Нет, юнец ему не нужен, – у него другая цель. И раз он не нанёс ещё своего удара, а лишь крадётся мимо книг и рукописей, то… ну конечно же! Значит движется он ко второй винтовой лестнице! Кем бы нынче ни оказалась его жертва, он желает подкараулить её в другом месте, но уж точно не здесь».

Поняв это, я едва себя рукой полбу не хлопнул, так всё оказалось просто и логично.

И если я прав, значит и путь мой теперь ясен. Дождаться ухода дворян, спуститься вниз, добраться до окна, минуя предательские копья лунного света, и…

– …А-а чёрт бы с вами! Идёмте, посмотремте архив. Я лично укажу вам на ущерб, что принесли мне ваши махинации! – пророкотал надломленным голосом бургомистр так, что я расслышал каждое его слово до последнего.

Архив. Они идут сюда! Значит, моё время на раздумье вышло! Благо, успела у меня созреть ещё одна идейка, куда-как лучше всех прочих.

Собрав волю в кулак и всем сердцем уповая на божескую справедливость, крепкие половицы и мягкую подошву своих сапог, я выбрался из-под стола и опрометью, – так тихо, как только позволяли мне ноги, привыкшие топтать лесной мох поутру, – метнулся к балюстраде. Припал к ней всем телом и, помогая себе единственной рукой, перевалился через поручень. Передо мной раскинулся весь первый этаж; омытые сумеречным светом книжные шкафы на фоне утопающего во тьме пола. Будто мировые столпы из глубин само?й бездны! Один такой как раз стоял в шаге от меня.

Но, стоит ему не выдержать моего веса… или сам я оступлюсь впотьмах…

Винтовая лестница вдруг загромыхала, свет лампы пугливо лизнул пальцы моей руки. Времени на раздумья, сомнения и страхи не осталось боле, и тогда я шагнул вперёд, отбросив всякую нерешительность. Прямо туда, во тьму. Зажмурился, не сумев с собой совладать; ну а когда моя стопа, вместо того, чтобы провалится в пустоту, утвердилась на чуть скрипнувшей древесине, я странным образом не почувствовал ничегошеньки.

Ни облегчения, ни удивления, ни какой бы то ни было радости.

Ничего. Моя затея сработала, и я, пользуя книжные полки как ступени, тихонечко полез вниз, марая дорогую одежду в пыли. Старался и тут не шуметь, ведь прямо надо мной, как ни в чём не бывало, продолжалась беседа загадочной троицы дворян. Они меня не услышали – они по-прежнему не ведали о посторонних в их владениях! Ни о юнце, желавшем знаний, ни о коварном убийце. Я, пожалуй, мог бы крикнуть, предупредить их; выдать и погубить себя, но тем самым спасти чью-то жизнь… и в иных обстоятельствах наверняка так бы и поступил! Но не сейчас.

Нога моя шаркнула об пол, и я, спустившись, тотчас же пригнулся, замерев, будто на охоте. Меня окружила гробовая тишь, а приглушённый говор дворян на антресоли чудился теперь мольбами давно почивших мертвецов. Ничего в окружающем не указывало на то, что я был кем-то услышан или замечен. И ни следа убийцы; зато спасительное окно просматривалось прекрасно. Лишь два ряда книжных шкафов – будто то были крепостные стены, – отделяли меня от него. Испытания отчаянием, страхом и прыткостью остались позади, и теперь на моём пути лежал лабиринт.

Дивясь своему внезапному бесстрашию, я двинулся вперёд. Ступал медленно и тихо, пригибался, льнул к тёмным углам и раз за разом сворачивал в сторону, противоположную той, куда двигалась недавно виденная мною тень. Красться по полу, скажу я вам, оказалось куда сложней, чем по подлеску. На ровных досках не поставишь ногу на мягкий мох, загодя не разглядишь кустарник и не удержишь ступню над веткой, что непременно переломилась бы под весом идущего. Здесь скрипучая половица мастерски таиться вплоть до момента, когда будет уже поздно её миновать. И потому шёл я как никогда медленно и аккуратно, раз за разом смахивая пот со лба.

Но по-прежнему куда как сильней меня беспокоил собственный иссякший страх. Это позже я узнал, что сердце не может терзаться вечно; что в моменты наивысшего испытания под силу ему сделаться твёрдым и холодным, будто камень. Отсечь всё лишнее и творить лишь то, что должно?. Но в тот миг… в тот миг я думал лишь о том, как бы отсутствие страха не сделало меня легкомысленным и неосторожным. Ведь легкомыслие не замедлило бы навлечь на меня новую беду, а бед и без того хватало.

Увы, так оно и случилось, беспокоился я не зря.

Оказывается, это моё хладнокровие – как и страх до него, – копилось внутри, аки вино в чаше. С непривычки сосуд этот переполнился очень и очень скоро.

Я достиг окна; достиг сплошного ряда шкафов, над одним из которых и развивалась терзаемая ночным поветрием гардина. Здесь было особенно ясно от лунного света, ясно и свежо. Библиотечная затхлость отступила, а я уже успел позабыть, сколь сладок аромат вольного ветра. Лишь несколько полок отделяли меня от спасения, но… беда в том, что тут заметить лазутчика было особенно легко. Самое открытое и светлое место во всей библиотеке – оно как раз здесь. Да ещё и лезть приходилось, помогая себе лишь одной рукой. Но делать-то нечего. И едва я схватился за полку, как…

– Измена!!! – вскричал вдруг бургомистр, голос которого в точности уподобился вчерашней грозе. Как ни дивился я своему нежданному бесстрашию, но сейчас даже оно дрогнуло. – Проклятия на вашу голову, презренные изменники! Змеи!.. Ядовитые змеи вползли в мой дом, а я о том и не подозревал! Стража!.. Скорее, всю стражу ко мне!

«Это убийца, – сразу же догадался я. – Нанёс наконец-то свой подлый удар». Но нет, я ошибся, ибо, оглянувшись, увидел всё ту же троицу дворян – живых и здоровых. Но уже не подле Архива, а выше – на третьем этаже антресоли. Неподалёку от того места, где сам я не так давно раздобыл…

– Не стоит, бургомистр. Мы уходим. Благодарим вас за ваше… радушие.

Слова эти принадлежали молодому дворянину, и голос его аж звенел. Как ни в чём не бывало, он развернулся и повёл свою величавую спутницу к лестнице, пока хозяин дома давился проклятиями, топал ногами и крушил всё вокруг себя. И когда я вновь приготовился лезть в окно, он изрёк то, что и меня вышибло из сапог:

– Воры! Мерзавцы! Моя священная коллекция!.. Вы отняли у меня всё, но украсть ещё и его! Украсть «draconi dracrin»!.. Это кощунство! Вы, святотатцы, будете прокляты, и все рода ваши понесут это проклятие до самого…

И так далее, и всё в таком духе. Бургомистр всё распинался и распинался самыми жуткими карами, извергал отборнейшую брань, рыдал, но дальше я его уже не слушал. Просто не мог. Даже если б очень этого захотел. Лишь в тот самый миг и не секундой ранее я опомнился, осознав, что именно занимает мою левую руку. Это была как раз-таки книга. Я по-прежнему прижимал её к груди, сам не ведая зачем – как если бы являлась она некой бронёй; щитом от тысячи моих слабостей. Кисть уже давно занемела, мышцы свело, но боль я ощутил, только когда вспомнил о ней. И боль эта была сейчас совсем неважна.

Я отнял от себя руку и увидел то, чего видеть не хотел. К груди всё это время я прижимал ни что иное, как эту треклятую «Драконью династию». «Draconi dracrin». И, поняв, что глаза меня не обманывают, воля моя надломилась и лопнула, что перекаленная кузнечная болванка. Я… потерял себя в тот момент. Ненадолго, но всё же. В глазах у меня всё поплыло, и на себя я взглянул уже будто со стороны. Увиденный мною юноша, ничуть не изменившись в лице и ни капельки не таясь, бросил древний фолиант на пол перед собою, и добрым пинком отшвырнул его прочь. Шуму было предостаточно. Рукопись полетела кувырком, упала на пол небрежно распахнутая, проскользила ещё фут или два и замерла аккурат в луче лунного света. Корешок её по-прежнему хранил отпечаток зубов, а на переплёте алел мазок крови из порезанного пальца. Юноша же… я, – просто полез к распахнутому окну, не обращая ни крупицы своего внимание на происходящее вокруг.

?                                                  ?????                                              ?

Порыв ночного ветра, прохладного и девственно-свежего, – именно ему выпала честь изгнать это неведомое оцепенение из моей головы; и, притом, проделал он это с лёгкостью. Я будто очнулся ото сна. Я всё помнил и всё осознавал, я вновь мыслил здраво и, что самое главное, вновь всё чувствовал, как и любой нормальный человек. И я снова рыдал. Слёзы холодили мне лицо при каждом вздохе ночи, пока за моей спиной, из-за занавеси, нескончаемым потоком неслись жестокие угрозы и страшные проклятия.

Себя я обнаружил – именно что обнаружил – на внешнем карнизе, прижавшимся плечом к белёной стене. Очередной удар по дорогой одежде, – отец с матерью прибьют меня за такую небрежность. Плотная ткань занавеси трепыхалась у меня прямо над ухом, а внизу, у подножия дома, угадывался декоративный кустарник. Что творилось в самой библиотеке мне было не разглядеть, но оно и без надобности – и так всё хорошо слышно. Бургомистр рвал и метал, созывал стражу, которая очень скоро окажется тут, а знатная дама вместе со своим юным спутником просто сели в карету и уехали. Даже кучер погонял лошадок со свойственной их братии будничной меланхолией.

«Нужно скорее выбираться отсюда, – напомнил я себя. – Всё остальное – потом».

И верно. Я глянул себе под ноги, вниз, туда, где стену украшал кустарник. Высота не так уж велика, можно просто спрыгнуть… «Да-а, спрыгнуть, ну а пока летишь, – всем сердцем уповать на то, что случайно-надломленная ветка не пропорет тебе почку или же лёгкое». Не, так не пойдёт. Я вновь прижался к стене, на этот раз всей спиной, плюнув на побелку. Осторожно присел, ощупал выступ карниза под ногами, осмотрелся. Здание библиотеки и прилегающие территории всё больше походили на разворошённый улей, а это побуждало время попусту не транжирить. И вот, когда я уже решил, что ветка в боку – не самая высокая цена за спуск, ладонь моя нащупала небольшие уступы на ближайшем пилястре. Выбоинки, куда сносно помещались две фаланги втиснутых туда пальцев из трех. Благослови Гайо того зодчего, который решил, что это будет смотреться красиво.

По ним-то я и полез вниз. Полез весьма уверенно и в меру прытко, хотя аккурат на половине пути моя нога всё-таки сорвалась с выступа. За миг до того, как и пальцы тоже выскользнули из выбоин, я успел лютой ненавистью невзлюбить чёботы с их погаными загнутыми мысами, после чего всё ж рухнул в заросли кустарника, выкатившись из них прямо на гравийную дорожку. Пыхтя и отдуваясь кое-как поднялся и, поскальзываясь, поспешил к скверу, где скрылся за деревом. Ни одной надломленной острой ветки мне так и не пришлось вырывать из своей спины, хотя в дюжине мест ушибы жарко саднило.

И вот, чуть успокоившись и утерев недавние слёзы, что щипали лицо, я наконец позволил себе вдох облегчения. Всего несколько десятков шагов вглубь сквера, я найду там подходящее дерево, с его помощью переберусь через стену с кольями, и только меня здесь и видели! «В жизни больше не возвращусь в эту клятую библиотеку! – пообещал я себе. – Никогда. Ни за что. Ни в коем случае. Ноги моей здесь больше не будет!». Где-то неподалёку зарычало и заскулило, а гравийная дорожка, среди всей прочей кутерьмы, отозвался отчётливым шорохом шагов. Я притих и аккуратно выглянул из-за дерева.

Ожидаемо, по дороге шёл стражник. На привязи он вёл косматого пса, что холкой доставал своему хозяину почти до пояса. Зверь сторожевой, серьёзный. Хотя даже до него мне не было никакого дела – шли они с наветренной стороны, а значит мне не стоило опасаться, что мой запах учуют. Только если ветер внезапно не перемениться, или же…

Гравийная дорожка была всего ничего, и когда метрах в пяти-шести от меня что-то рухнуло в кустарник – тот самый, от которого и мне досталось, – я едва не подпрыгнул от неожиданности. Лишь чудом шелест и треск веток не достиг ушей стражника и пса в его поводу. Я же снова замер; за нынешнюю ночь уже натренировался этому с лихвой. Из кустарника меж тем, уже порядком тише, выбралась… очевидно, это и была та самая тень, что я видел внутри; тот самый убийца из моих ночных кошмаров. Облегающая одежда указывала, что это всё-таки был человек, ну а свет неполной луны давал понять, что, очевидно, девушка. Маленькая и ловкая, аки кошка. Выскочив из кустов, она углядела на дороге стражника с псом, что шёл в нашу с ней сторону, и, не рискнув двинуться дальше, вновь прильнула к кустам. Ну а меня, похоже, так и не заприметила.

Но хоть оба мы и оказались хорошо сокрыты от посторонних глаз, и пары минут не пройдёт, как зверь нас учует. Конечно, я мог бы прямо сейчас смело двинуться прочь, – мне-то ничего не угрожало. А вот девица, если не придумает чего-то эдакого, обречена.

Разумеется, никуда я не пошёл – меня бы и палкой не заставили так поступить. Стражник был уже достаточно близко, и окликать девицу я не рискнул. Вместо этого нащупал под ногами несколько булыжников побольше и, прицелившись, метнул их за спину стражнику, один за другим. Так, чтобы, когда те поочерёдно ударились о землю, это вполне могло бы сойти за чьи-нибудь шаги. К моему облегчению стражник повёлся. Оглянулся через плечо и, поразмыслив с миг-другой, двинулся на звук, хотя пёсель его рвался дальше. Когда он удалился, я шепотком окликнул девицу, но та не расслышала. Тогда я раздобыл ещё пару камешков поменьше и бросил в неё. Один угодил в кусты, другой, очевидно, стукнулся о сапог. Как только её глаза – чёрные на чёрном, и лишь полумесяц в них отражался сверкающей точкой, – воззрились на меня, я поманил её за собой. К чести этой девицы и моей вящей радости, она подчинилась беспрекословно.

Вместе мы прокрались через сквер, нашли подходящее дерево и, забравшись на него, преодолели треклятую стену. Помогали друг другу, но не обмолвились и словом. Как только стена оказалась позади, что она, что я, припустили в узкий проулок, и только там уже позволили себе затихариться и отдохнуть. Хотя «затихариться», – это не самое подходящее здесь слово, ибо я хрипел как конь, пытаясь продышаться; не веря, что мне всё-таки удалось сбежать! Да и девушка вымоталась: волосы её прилипли к лицу, а грудь тяжко вздымалась и опадала. К тому же на её поясе обнаружилась внушительная сума, в которой таилось нечто увесистое, а бежать и лазать с таким – затея так ещё скверная.

Меж тем, стяжка на суме не то лопнула, не то просто расстегнулась, и то, что таилось под ней, показалось мне смутно знакомым. Я протянул руку, отвёл ткань чуть в сторону, и узнал отпечаток своих собственных зубов на книжном корешке. Тотчас же девушка отпрянула, прижав суму с «Драконьей Династией» к груди так, будто это её дитя.

– Это, – ляпнул я, не подумавши, – вообще-то называется воровство.

Девушка улыбнулась. Хоть и сложно мне было рассмотреть её лицо в темноте, но она, похоже, была весьма недурна собой. Вот только в следующее мгновение лик её вновь переменился; она отклонилась назад и, прежде, чем я успел хоть что-то понять, наотмашь шарахнула меня этой самой сумой прямо по лицу. С такой прытью, что я даже моргнуть не успел, и с такой силищей, что кубарем покатился по земле. Удивлению моему не было предела; я даже боли не почувствовал. Только кисловатый вкус ржавой жести теплом проступил на верхней губе.

Когда же я, ошарашенный, всё-таки додумался оглядеться, девичьи пятки уже сверкали в конце проулка. И сверкали они там, ясное дело, недолго. Гнаться за ней у меня не было никакого резона, и я, утерев кровь с лица, тихой сапой направился в сторону собора. А по дороге клялся и божился сам себе, что никогда и никому даже словом не обмолвлюсь обо всём произошедшем. Да и сам об этом вспоминать, пожалуй, не стану.




Глава вторая

Перо из чистого серебра


Нож хоть и оказался туповат, но в деревянные полы крыльца вонзился вполне исправно. Как только он перестал дрожать, вслед за ним последовал второй, а затем и третий. Лезвия каждого из них погружались в доски на глубину фаланги, но дело тут отнюдь не в подгнившей древесине, – просто далеко не каждому под силу так хорошо метать ножи; тем более, настолько тупые. Бросив последний, четвёртый, Ричард подступил на шаг и недовольно воззрился на дело рук своих. На то, чтобы начать портить крыльцо теперь уже его собственного дома, нового пекаря Падымков толкнула та изначальная сила, которой испокон веков покорялись даже боги. Скука, мать её.

– Чёрт меня раздери, – недовольно буркнул он. – Только приехал, и уже так тоскливо. Кто б меня о таком заранее предупредил что ли…

Он выдрал ножи из досок и небрежно свалил их на тумбу у входа. Зашёл ненадолго в хату, а на крыльце появился уже с трубкой в руках. Облокотившись о перила, закурил.

Его новый дом стоял у самой дороги, чуть поодаль от остальной деревеньки. Рядом бежала река, чуть дальше разливалась запруда, а в полумили на запад брал свое начало густой лес. Тихое здесь местечко, весьма приятное, никакой суеты. Ричард приехал сюда сегодняшним ранним утром, наслаждаться, как это у них называлось, увольнительной за труды и заслуги. Останься он в городе, и жадные до деньжат и скорые на расправу дворфы наверняка разыскали бы его, а этого Ричард, ясное дело, намеревался избегать.

Дворфов он недолюбливал, и те, чаще всего, отвечали ему взаимностью.

Но причина-то была в другом. Так случилось, что неделей ранее Ричард выиграл в карты корабль одного бородача, доверху гружёный грибной брагой и пришвартованный где-то у причалов Валерпорта. Притом, выиграл более чем честно – дворф оказался так пьян, что не разбирал колоды перед самым своим носом. Ричард даже названия игры не запомнил; звалась она то ли Тра-, то ли Гра-ханские пляски, или лязги… или что-то типа того. Неважно. Он – выиграл; пожалуй, впервые выиграл действительно честно. Банально и малейшего представления не имел, как в этой игре вообще мухлевать. И, тем не менее, на следующее утро, оклемавшись, премерзкий дворф заявил, что его, дескать, опоили и ограбили! «И ведь нашлись те, кто поверил! – процедил Ричард сквозь зубы. – Надо же».

Корабль – какое-то там корыто, да и грибная брага – то ещё поило, однако выигрыш есть выигрыш, и Ричард с ним расставаться не желал. Поступил он по давно отработанной схеме: сдал судно подельникам, – те придумают, как его реализовать, – а сам пустил слушок, что, дескать, на этом самом кораблике он уплывает в дальние края; куда-нибудь навроде Сан-Холо, что на Мейне, или в какое другое злачное местечко.

Ну а сам перебрался сюда, в Падымки.

И теперь опасаться ему было нечего. Дома, в Гринлаго, его не выдадут; тут – не найдут. Ко всему прочему, в этой деревеньке не так давно ещё и пекарь преставился, а у Ричарда хлеб да кренделя всякие выпекать всегда славно получалось. Будет и тут при деле. Не даром ему и кликуху-то такую дали – Пекарь. Правда, то – совсем по иной причине.

Так или иначе, перекантоваться в Падымках пару-тройку месячишек было вполне хорошей идеей. Он поправит нервишки, даст отдых печени и кулакам, закатами там всякими полюбуется. Ну а по возвращении сможет рассчитывать на щедрый барыш…

Конечно, это если чёртова скука его раньше не прикончит! По правде говоря, Ричарда и сам удивлялся своему состоянию. Он и не думал, что без ежедневной городской суеты сможет так быстро заскучать. Прямо сейчас его, в общем-то, кардинально не устраивало только одно – его собственное отношение к этому местечку. Всё в Падымках было так ладно, что он просто не мог в это поверить. Не мог расслабиться!.. Да ещё этот дракон, что на горизонте недавно показывался. Драконов Ричард тоже не любил, хотя едва ли ящер припёрся сюда специально, чтоб его позлить. Это так… совпадение. Тем не менее, его полёт всё же внёс свою лепту в скверное настроение Пекаря, и вот теперь он, крупный, плечистый мужик, коротко стриженый и выбритый начисто, стоял на крыльце, хмурый, как чёрт. Одень его в шелка, и барон получится!.. Радоваться бы, да вот что-то никак.

– Не хочешь скучать – верни корыто дворфу, – процедил он тихонечко, хотя не имел привычки трепаться сам с собой. Привычку эту ему не иначе как надуло здешним морским ветерком, – вот тогда-то жизнь точно заиграет новыми красками.

Он пыхнул трубкой. Нахмурился. Пожалуй, его проблема была в том, что он просто не умел отдыхать. Ну что ж, всё это, пожалуй, хороший повод научиться.

Ричард пустил ещё больше дыма, вынул мундштук изо рта, намереваясь пепел вытряхнуть из трубки, и только сейчас приметил, что около крыльца его дома – в общем-то прямо напротив него самого – стоит некто в странных одеждах. Этого ни то чаандийца, ни то кирианца он уже видел сегодня, правда лишь мельком и издалека; понятия не имел, проездом ли тот, или уже давно в деревне, но средь изб чужестранец ходил в компании того лысого сморчка-старосты, да и в целом выглядел как… неприкаянный что ли.

И вот теперь он здесь. Глядит на него не двигаясь и, будто бы, даже не дыша.

Ричард под этим взглядом так и застыл.

Такеда был человеком чести. Но честь разни?тся в различных уголках этого мира; у каждого народа и у каждой расы своя честь. Там, у себя на родине, он уже давно позволил бы своему клинку вволю напиться кровью, забрав жизнь каждого жителя этой деревни; а последнему выжившему приказал бы отвести себя к господину этих земель, дабы лично поведать ему, что презренные не одарили гостящего у них самурая должными почестями! Поступил бы так, потому что это правильно. Потому что так велит Кодекс. Но древний Кодекс мудр: учит он не только доблести, но и смирению. Такеда был гостем в этом краю. Он сам избрал для себя путь именно здесь, среди этого невежественного люда, искать той помощи, которой соизволят одарить его небожители. Помощи, либо же смерти.

А ещё великий Кодекс побуждал его помнить, что не самурай он боле, и что нет у него уже никакой родины. Всё, что у него осталось, это немного чести в заплечном вещмешке, крупица доблести в сердце, да полнящаяся жаждой отмщения душа.

Потому-то пришлось ему познать сдержанность. Впервые – с тем мальчишкой, которого он едва не отлупил за то, что тот посмел заговорить с ним, держа оружие наготове; и вот теперь снова, когда его – непревзойдённого война, – отослали к этому невеже просить крова, потому как никто в деревне не решился его приютить. Вот он и стоял сейчас перед порогом, не смея прервать глубокий раздумий хозяина.

– Эм-м… Тебе чего, мужик? – выдавил Ричард, когда молчание затянулось.

Такеда тяжко вздохнул. Так, как вздыхают бойцовые псы перед броском. По-видимому, бестактность и неблаговоспитанность в этих краях сходила за добродетель.

– Мое имя Такеда Кенши. Я самурай господина Такеши Сано-но-Такуми! – отчеканил он. «Бывший самурай, напомнил себе; да и господина ныне покойного».

Ричард лишь кивнул с глуповатым выражением на лице. Из всего сказанного он и слова разобрать не сумел, хотя чужестранец владел языком вполне сносно.

– Я прошу твоего дозволения даровать мне ночлег в этой обители, – продолжил Такеда. – Если моя нога оскорбляет твои владения, у меня есть, чем тебе заплатить.

– Ноч-лег?.. – спросил Ричард, всё ещё недоумевая. – А-а! Да-да, конечно, есть в хате лишняя кровать. Чувствуй себя как дома!.. Хотя нет, минутку обожди, будь добр, я кое-что приберу. Кстати меня зовут Ричард. Ричард Маганти.

Такеда сдержанно поклонился. Ричард же попытался ответить ему тем же, сложив при этом ладони, будто священник. И, затем, сразу же поспешил домой, захлопнув дверь.

– Во чудак, – едва слышно заметил он. – Хотя ладно уж, глядишь, веселее будет.

Зачем-то забросив трубку в нечищеный горшочек из-под утренней каши, Ричард принялся наводить порядок в своём жилище. Собственные пожитки он ещё не разбирал, имел скверную привычку откладывать это на потом. Взялся первым делом за снаряжение. Для человека его жизненных взглядов и устоев, здоровая паранойя являлась верной спутницей, а потому, для начала, он рассовал с дюжину метательных ножей туда, где они бы не отсвечивали: под подушку, на печь, за тумбу… Почти в каждом углу было у него по ножу. Вощёный кожаный жилет он повесил у входа, а рядом, припёртым к стенке, стоял тяжелый арбалет. Короткий меч – проформы ради, ибо Ричард с ним управлялся как с веником, – покоился в ножнах на подоконнике, а неприметную сумку с тем, что послужит ему, если дела пойдут совсем уж худо, он задвинул под кровать. Ну и на этом всё. Прочее барахло пока так и осталось валяться по углам. Ричард пообещал себе всенепременно его разобрать, но уже чуточку попозже. «Главное-то, что снаряга под рукой, а кровать мягка и без клопов – остальным только дураки себе голову забивать будут». И едва он повернулся к выходу, чтобы позвать своего новоявленного соседа, как дверь сама распахнулась прямо ему навстречу.

– Ой!.. – пискнула влетевшая девчушка. Ричард сразу её признал, это была та самая, которая утром так любезно взялась разнести свежеиспечённый хлеб. – С-сир Ричард?!

– Да, с утреца меня именно таким именем и звали, – улыбнулся тот. – Правда, без этого твоего «сир», Солнышко. Не привык я такое по отношению к себе слышать, так-то.

Девица тотчас же смутилась. Румянцем окрасились её щёчки.

– Так чем обязан? – напомнил ей Ричард.

– Ох!.. Старшие велели созвать вас к столу, да поскорее! Угоститься и выпить.

– Ого. Угоститься и выпить – это я завсегда, – не без удивления заметил Ричард. Здешнее непривычное радушие всё больше приходилось ему по нраву. – А повод каков?

– Так, дракон же в небе пролетал! Добрые знаменья к добрым вестям взывают…

– А-ах, да-да-да, точно! Припоминаю. Ну что ж… хорошо, я скоро подойду.

Довольная собой, девица – Лея, кажется так её звали, – кивнула, махнув прядками волос, и поспешила выскочить за дверь, забыв даже попрощаться. «Ох, молодость!», – подумал Ричард с улыбкой. Он снова прошёлся по своим разворошённым пожиткам, выудил расшитую бисером и серым жемчугом жилетку из мягкой кожи, и напялил её на себя. Глянул в начищенную орихалковую вазу, повернулся и тем боком, и этим, и, наконец, удовлетворённо кивнул. По его мнению, выглядел он вполне празднично.

С собой Ричард взял только кисет с табаком. Огляделся в поисках трубки и… «Что за чертовщина такая?!», – воскликнул он, обнаружив её в горшке. Выхватил сразу же, но трубка вся оказалась перемазана остатками каши. А запасной-то у Ричарда и не было.

– Ох, непруха. Ну да ладно, мож кто угостит?.. – проворчал он. Тут же выругался на себя за то, что опять размышляет вслух, бросил трубку на стол и вышел из хаты вон.

Такеда дожидался его на прежнем месте. Ричард про него едва не позабыл. Теперь понятно, отчего эта девчонка влетела в дом, будто пичуга, а затем так же и упорхнула.

– Ну что ж, проходи, приятель. Теперь мы соседи. Там в углу есть свободная кровать – её и занимай.

Чужестранец поклонился. Потянулся к шее и выудил оттуда связку причудливых монет на верёвке. В свете клонящегося к закату солнца сверкнула медь и серебро.

– Эй!.. Не-не-не, так не пойдёт, – осадил его Ричард. – Давай-ка вот что устроим: я сегодня в добром расположении духа, потому ты считай себя моим гостем, договорились?

Пекарь ожидал улыбку или что-то наподобие того, но Такеда в лице ничуть не изменился. Только кивнул, убрал монеты и взялся за вещмешок.

– Неразговорчивый ты парень, да? Ну да ладно, устраивайся там пока, а я отойду.

Чаандией – для себя Ричард решил, что он, скорее всего, именно чаандиец, раз носит свои деньги таким причудливым образом, – скрылся за дверью его дома. Пекарь вздохнул чуть свободнее. Нечему было удивляться, отчего этот чужак пришёл именно к нему искать крова; его неприветливость наверняка пугала деревенских с самого порога. Интересным казалось другое: та жилка в голове у Ричарда, которая обычно громче всех восклицала «гони его в шею!», «пора делать ноги!» или «камнем по башке, и в колодец!», – нынче преспокойненько себе молчала. Была в этом конечно и свой логика, ведь если б Такеда хотел ему навредить – наверное, сделал бы это сразу и с порога. Не выглядел он как сопляк из робкого десятка, хоть ты тресни. Но загвоздка-то была в другом.

В том, что и у самого Ричарда не было ни единого повода так с ним любезничать. По крайней мере, раньше он за собой подобного не замечал. И вот кто б ему растолковал: эдакие настроения в его голову сегодняшним морским бризом надуло, или… или что?..

– Тьфу, холера! – тихонько выругался Ричард, пнув случайный камень с дороги.

Тут ведь вот какое дело: у людей его профессии – его породы, – отличать мнимую угрозу от угрозы всамделишной было в порядке вещей; а друзей у них и вовсе не водилось. Мужик мужику либо старшой, либо шестёрка, либо компаньон, ежели общее дело есть; ну а свою спину каждый сам прикрывает. Вот и ему – Ричарду, – нет бы сейчас на стрёме сидеть, а он с этого чаандийца ещё и плату брать отказался. Товарищи б не оценили…

Многотравье, по которому он ступал, то и дело забивалось в башмаки, царапая щиколотку. Коль скоро он останется здесь надолго, надо б тропинку что ли протоптать.

Ричард снова потянулся за отсутствующей трубкой, и снова выругался, когда вспомнил, что её нет рядом. «А к чёрту всё это!», – решил он, выбрасывая из головы лишнее. Всяких там философских размышлений он никогда не жаловал – те напоминали ему о том, что не очень-то он хороший человек, – а потому Ричард сделал то, что и всегда, когда котелок его забивался всякой ерундой: двинул туда, где наливают. Тем более, что гам весёлого застолья с каждым его шагом всё нарастал. Ну а когда кто-то из деревенских взялся за гусли, даже его весёлость наконец взыграла.

И дело тут вовсе не в угощении, как можно было подумать, и даже не в выпивке.

Разномастной снеди как раз-таки было не особо много – в любой придорожной корчме за пятак кормили лучше. Застолье, как-никак, организовывалось с кондачка; деревенские бабы просто не успели состряпать чего-то эдакого. Нет, дело было в той всеобщей радости, что царствовала здесь полноправно и своевольно. Искренней радости, так её разэтак! Ричард только из-за холмика успел показаться, как его глазам предстал не просто праздник, а целая мать её деревенская ярмарка. Только огоньков разноцветных да дрессированных мишек тут и не хватало! Местные веселились так, будто отродясь бед не знавали… Ну, или, как если бы делали это в самый распоследний раз.

Так или иначе, но их настрой захлестнул Пекаря словно штормовая волна, и понёс прямиком к столу, так что и не воспротивиться. Там перед ним в тот же миг выросла гора съестного, кружка уже исходила чем-то пряным и пенным, а когда он лишь заикнулся о курительной трубке, ему сразу предложили четыре на выбор. И это были совсем не те посиделки в «Бочке», что он помнил и считал за образец хорошего времяпрепровождения.

Там-то заседали люди серьёзные, общались только по делам, пили, топя в алкоголе собственные грехи, и играли в карты, чтобы, проиграв, расплатится за недоброе с судьбой.

Здесь же ничего подобного не было. Не было той тягостной серьёзности. Только добрая компания людей, многих из которых он видел сегодня впервые, но которых – и он, Ричард, мог бы свидетельствовать об этом перед богами, – хорошо знал всю свою жизнь.

Не иначе как кто-то погнал время розгами, ибо полетело оно быстрее ветра.

Ричард пил, но не пьянел, смеялся, но глупцом себя не чувствовал, щедро делился рукопожатиями и похлопываниями по спине, и – чёрт возьми! – наслаждался до того качественным табаком, какого ещё в жизни не пробовал. Самым простым и дешёвым.

Он разомлел и чувствовал себя уже в доску своим, да и пиршество потихоньку затихало, когда к столу подошёл ещё один приятель. Лысый мужичонка с аккуратно стриженой бородкой и глазами цвета отражённого в морских водах закатного солнца. Ричард решил, что ему где-то лет за сорок, и что он – редкостный добряк и любитель отобедать, раз позволил себе отпустить такое брюшко.

Но к застолью новоприбывший присоединяться не стал. Аккуратно протолкнулся мимо Ричарда, и, перекинувшись парой слов с одним бородачом, принял из его рук корзинку, доверху набитую всякой снедью. Ну и, поблагодарив, двинулся себе прочь.

– Э-э, друг! – окликнул его Ричард. – А ты разве не посидишь с нами?

Тот сходу обернулся, будто ожидал этого вопроса, и одарил Ричарда самой тёплой улыбкой, какую ему только приходилось видеть. Улыбкой младенца. Ну, либо же святого.

– Прости, славный пекарь, – заявил этот добряк, после чего с трудом высвободил одну из рук и протянул её Ричарду. – Себастиан моё имя, рад с тобою познакомится! Я бы остался, но меня ожидает старая Делиндеара, у которой я учусь лекарским премудростям и о которой забочусь. Шумных застолий она не жалует… сам понимаешь.

О ком шла речь Ричард не знал, но и настаивать не собирался. Примирительно поднял руки и кивнул в знак немого согласия, а сам постарался запомнить новые имена.

– Благодарю за понимание, добрый Ричард, – кивнул Себастиан, улыбнулся ещё шире, перехватил корзинку и удалился восвояси.

«Меня уже вся деревня знает», – приятно удивился Пекарь и обернулся к бородачу:

– А я уж грешным делом подумал, что не все на этот праздник приглашены.

– Да полноте! – рассмеялся тот ему в ответ. – Приглашены как раз-таки все! Все до единого! Мы только свиней и псов от этой повинности-то и освободили…

Едва он это сказал, как один косматый пёс подбежал к столу с противоположного его конца, и ловко стянул из чьей-то тарелки недоеденную сардельку.

– Ну… – продолжил бородач. – По крайней мере свиней – уж точно!

И, громко рассмеявшись, попытался утопить себя в кружке, до краёв полной пенного. Ричард же поутих и принялся осматриваться по сторонам. Хоть и было ему сказано, что приглашены все, но одного человека ему никак не удавалось высмотреть в толпе. Его нового соседа, чаандийца Такеду. Похоже, был он тем единственным, с кем обошлись, как со свиньёй. Наверняка не злонамеренно конечно же, но всё же…

Ричард поднялся из-за стола. В голову ему пришла преотличнейшая идея.

?                                                  ?????                                              ?

Такеда преклонил колени и опустился на коврик, который постелил прямо посреди поля, неподалёку от дома деревенского пекаря. Спина его была пряма, пальцы сложены в знак Цсао-чи-онн прямо напротив сердца, а взгляд прикрытых глаз устремлён в никуда. Сейчас его тело отрешалось от забот этого мира, сбрасывая их слой за слоем, как цветок сбрасывает лепестки осенней порой, а дух готовился устремиться следом за Киоку-но-Кенчи – «Ветром Воспоминаний», – одной из семнадцати дыхательных техник, описанных в Кодексе. Если душа война пребывает в безмятежности, с помощью этой техники он может вновь увидеть былое; вернуть мгновения, ушедшие навсегда, свидетелем которых некогда был, и, тем самым, – быть может, – лучше понять и их, и самого себя.

Великий Кодекс повелевает чтить мгновения. Каждую секунду, каждый удар сердца, каждый вдох. Отнять или потерять жизнь можно в миг взмаха крыльев бабочки; чтобы познать мудрость или уничтожить её на веки вечные, достаточно мановения руки. Единственная песчинка подчас отделяет правильный поступок от ошибки, и только лишь познавший эту грань обретает великую силу совершать выбор осознанно.

Так гласит Кодекс. Значит, так оно и есть.

Такеда вздохнул. Глубоко, неспешно. Находись кто неподалёку в этот самый момент, – увидел бы, как травы и колосья склоняются пред этим дыханием, а вольный ветер огибает задумчивого чаандийца с почтением, ветру вовсе несвойственным. Но рядом не было никого. Лишь птицы в небе, да безмятежные призраки в сухой траве.

Киоку-но-Кенчи не приходил; не утягивал его дух в омут тех событий, к коим Такеда взывал снова и снова вот уже долгое время. А всё потому, что не было в его душе безмятежности. Её там просто не осталось ни единой крохи. Он сам её изгнал! Изгнал, как недальновидный правитель, погрязший в беспутстве. И исправить что-либо ему сейчас было не под силу. Он тратил время попусту. Лишь его меч, покоящийся в ножнах у самых колен, содрогался и скрежетал в такт вдохам и выдохам своего хозяина. Не желал ждать.

Единственное, чего Такеда добился, это заранее услышал шаги идущего к нему.

Судя по их тяжести, неторопливости и лёгкой, едва заметной, неуклюжести, – это хозяин дома направлялся в его сторону. Но Такеда не услышал ни скрипа половиц, ни хлопанья входной двери. Человек, назвавшийся Ричардом Маганти, направлялся не к себе домой, но шёл именно к месту его уединения. Меч у ног Такеды голодно заскрежетал.

– Охо, наслаждаешься видом, как я погляжу! – сходу заявил Ричард, плюхнувшись прямо на траву чуть в стороне. – А, глаза-то у тебя закрыты. Ну и… как оно, в целом-то?..

Такеда молчал. Ричарт прицокнул.

– Ах да… ты же из этих. Из тех, кто словами попусту не разбрасывается… уважаю, – покивал Пекарь. Помолчал немного, затем потянулся себе за спину. – Слушай. Тут, в общем, недоразумение такое вышло – у деревенских там вроде как праздничное застолье, но ни одного свободного табурета и не осталось. Была парочка, да один сломали, а другой в костре на спор сожгли… Короче, дабы тут никто обиженным не оставался, я тебе прямо сюда немного съестного взял. Чутка лепёшек вон, каши, мясца, ну и сыра козьего, – куда ж без него-то, родимого? Дай, думаю, угощу нового соседа, и, ну, всё такое прочее…

Не помнил Ричард, что б хотя бы раз в жизни слова ему давались с таким трудом. Будто каждое из них в смоле или патоке перемазано, вот оно и липнет и цепляется за всё подряд. Да и чаандиец этот: как молчал, зараза, так и молчит! Вроде и следовало ещё что-то ему сказать, да в голову ничегошеньки не шло. Тогда Пекарь сам взял одну из лепёшек, макнул её в варенье, и откусил кусок. И, как назло, тут же поперхнулся.

– Кха… Тьфу, холера её раздери!.. – начал он, отплёвываясь, но тут же и замер.

Гость его подал наконец признаки жизни: чуть приподнялся, шумно вздохнул, – кажись, усмехнулся даже, – и потянулся себе за спину. Ну и вытащил из-за спины ни что иное, как его – Ричардову! – курительную трубку. Чистую от комочков сохлой каши.

– Услуга за услугу, – промолвил Такеда, и хотя на его лице не играло в тот момент никакой улыбки, однако она явственно слышалась в произнесённых словах.

Ричард удивился, но трубку принял. Тряхнул головой, выплюнул остатки лепёшки, прочистил горло, и со знанием дела принялся её рассматривать, вращая так и эдак; проверяя, всё ли в порядке. Конечно, дарёному коню в зубы не смотрят, но он хотел удостовериться. Грешным делом, позволил себе думать, что чаандиец, по незнанию, вполне мог просто ополоснуть трубку… да хотя бы вон в бочонке с дождевой водой! Трубке тогда настал бы конец; она после этого сгодиться разве что только на растопку.

Но, оказалось, нет. С трубкой обошлись мастерски, – иначе и не скажешь. Не только снаружи вычищена, но и внутри нагар весь соскоблён; и притом аккуратно: ни одной лишней трещинки, царапины или потёртости Ричарду на глаза так и не попалось. Да ещё и мундштук подрезан как надо. Он и сам бы не сумел сделать всего этого лучше.

Ричард усмехнулся чуть недоверчиво и, не без труда, оторвал взгляд от своей старой трубки. Хотя теперь-то её вполне можно было назвать почти-что-новой.

– Это… что же получается?.. – выдохнул он, не зная, как и благодарить Такеду. Может, кому-то такой подарок и показался бы мелочью, но для него это было самое то.

Такеда же вновь улыбнулся, потянулся под полу? коврика и достал из-под неё небольшой ларчик. Раскрыл его. Внутри Ричард увидел пару курительных трубок, – простецких на первый взгляд, и формы странной, но сделанных если не мастером, то уж точно с душой; несколько взвесей табака, шило для чистки, ножик для удаления нагара и ложечку-топталку ни то из рога, ни то из кости. Всё чистенькое и упаковано аккуратно.

Не курительный набор странника, а скорее уж реликварий для некоего сакрального таинства. Видать, попался ему настоящий знаток и ценитель этого дела. Это редкая удача.

Ричард, глядя на всю эдакую красоту, присвистнул с неподдельным уважением. Продул свою трубку, зажал её меж зубов, достал из кармашка кисет, и, расплывшись в улыбке, задал самый важный для сегодняшнего вечера вопрос:

– Ну что ж… подымим?!

Так они и поступили. Устроились на крыльце дома, чуток перекусили, опрокинули по одной, ну а после, – хорошенько забили трубки табаком. Ну и пошла беседа. День уже клонился к закату, погода обещала гром и молнию на всю ночь вплоть до самого рассвета, а они просто наслаждались вечером и всякую всячину перетирали. То был разговор не меж друзьями или хотя бы товарищами, но уже вполне себе добрыми знакомыми. Пустой в сущности, – пока что больше для того, чтобы оценить: кто твой собеседник и насколько следует оставаться с ним словоохотливым. Но Ричард и тому остался рад. Всё лучше, чем стоять особняком. Да и чаандиец не возражал – он действительно оказался новым лицом в деревне, а потому крыша над головой и добрая компания ему уж явно не повредит.

«Не так уж тут и плохо, – наконец заключил для себя Ричард, любуясь всполохами молний на горизонте. – Да и не сказать, чтоб так уж прям скучно. Дело привычки, да и только-то». Сам же он окончательно уверился, что приехать сюда было хорошей идеей. У него появился интересный знакомец, местные, если и не пожимали руки, то благодушно кивали при встрече, и даже один паренёк, что на телеге отправился до города с местным забавным святошей, весело махнул ему – Ричарду – на прощанье. Преисполненный этим радушием, Пекарь не без удовольствия махнул ему вослед тоже. Денёк в конечном итоге выдался самое то, что надо.

?                                                  ?????                                              ?

Ричард Маганти оттолкнулся от крыльца своего дома и добротно так потянулся. Аж до хруста где-то в грудине, – настолько отчётливого, что тот вполне мог бы спугнуть спящего на подоконнике кота или заинтересовать лекаря-костоправа. «Пора бы, пожалуй, и на боковую уже!» – рассудил он сквозь зевоту. Час был поздний, вовсю накрапывал дождик, да и мягкость своей новой кровати он ещё не успел как следует опробовать. Это досадное упущение надлежало исправить как можно скорее. Такеда отлучился в деревню, вроде как за колодезной водой, но Ричард решил, что нет нужды его дожидаться. Изменив одной из обязательных своих привычек, он рассудил, что даже запирать входную дверь не станет. Настрой его оставался так хорош, что ажно ограбь его кто-то этой ночью, и завтра поутру он выйдет на улицу и во всеуслышание потребует у вора, чтобы тот обязательно выпил за его здоровье, да и только-то. Нет, конечно он не собирался терять бдительности и «раскисать», как бы не преминули про него сказать некоторые его приятели, просто…

Просто увольнительная оплачена, вот он и решил наслаждаться ей в полной мере.

«И, кстати, надо бы подумать выкопать тут где-нибудь свой собственный колодец, – пришла Ричарду в голову здравая мыслишка. – Всё удобней, чем каждый раз бегать до деревни. Можно было бы разместить его, скажем, здесь, – он ткнул пальцем в поросшую одуванчиками опушку чуть северней от своей хаты. Указывал не для кого-то конкретного, но просто так, для себя самого. – Или, может, вот здесь; или вон там. Ну, или, на худой конец вон, посреди того… а это что ещё за чертовщина такая?!».

Ричардов палец указывал аккурат в сторону дороги, что вела вон из Падымков, и там, особенно при всполохах далёких молний, что-то да мельтешило. Ричард сплюнул, по старой привычке отёр руки о жилетку и подошёл на шаг ближе. Прищурился. Гвардейские нашивки, точняк – они, родненькие. Веселый и добродушный Ричард тотчас же испарился; заместо него на крыльцо дома встал Пекарь из Гринлаго, смурной и матёрый мужик, с кем меньше всего хотелось без особой нужды задираться. Ничего на это прямо не указывало, но гвардейский разъезд он сходу принял на свой счёт. И будь у него как у кота шерсть на загривке, она бы уже ершом топорщилась.

Ричард ещё раз сплюнул, развернулся и зашёл в дом. Дверь за собой запер на крепкий засов. Затушил масляные коптилки, загасил печь, которую получасом ранее решил растопить, и, на всякий случай, проверил, легко ли открываются оконные ставни с противоположной от входа стороны. Сам же он переоделся в более удобное и устроился наблюдать за дорогой; так, чтобы незваных гостей видеть наверняка, но чтоб никто не заприметил его самого в окне. Заранее нацепил тетиву на арбалет. Ну и принялся ждать.

Такеда тем временем спустился в деревню и направился к колодцу. Он уже достаточно исходил здесь за сегодня, мотаясь от дома к дому в поисках ночлега, – знал куда идти. На плече его болталось коромысло, а тройку пустых покамест вёдер он нёс в руке. Местные уже не таращились на него с таким возмутительным интересом, как раньше, хотя в этом он находил для себя мало радости. В любом случае ему не пристало задерживаться здесь надолго. Дорога берёт своё начало под ногами идущего.

А вот и колодец возник наконец-то на его пути. Даже он бередил его чувство прекрасного своей безыскусностью и посредственностью. Самая простая яма в земле, обложенная жжёным камнем; у Такеды же на родине колодезь являлся местом глубокого почтения, местом созерцания, покаяния и праведного глубокомыслия; его не выкапывали где попало и не украшали чем придётся!.. Только, что толку сейчас об этом вспоминать?

Такеда отмахнулся от невесёлых раздумий и подошёл ближе. Отложил коромысло в сторону, поставил вёдра на землю. Взялся за рукоять колодезного ворота, но едва лишь собрался провернуть его, как приметил нечто серебристое и на диво стремительное, что шмыгнуло прочь от его взгляда, скрывшись за каменной кладкой. Всего в каких-то трёх шагах от него. Будто зверёк какой, с пушистым не по погоде хвостом и окрасом донельзя странным для этого времени года. А может и вовсе показалось. И всё бы ничего, но…

Такеда отпустил ворот и шагнул вперёд. Обошёл кругом, но никого за колодцем не оказалось; не осталось даже следов на влажной почве. Он был здесь один. Чаандиец выпрямился, огляделся. Серебристый всполох, будто то кайма шёлкового шарфа или хвост зимней лисицы, мелькнул за амбаром и тотчас же исчез. И миг спустя что-то бряцнуло в том самом месте. Такеда двинулся следом.

Он подошёл к стене амбара и заглянул за угол. Никого. И никаких следов опять же, хотя в притоптанной травке сложно было разглядеть наверняка. Брякнула же, очевидно, зазубренная тяпка, что выпала из-под козырька для инструментов. Такеда наклонился к ней, и с одного из зубьев стянул комочек серебристо-серой шерсти. Помял его в пальцах, отчего тот легко распался в прах и пепел, затерявшись средь капель дождя.

А ведь он уже видел такой однажды.

В тот день, когда лишил себя чести и всякого воинского достоинства. Когда сбежал из-под стражи, убив своих тюремщиков, выкрав тот злосчастный меч и покинув город своих отцов под покровом ночи; навсегда тем самым заклеймив позором и своё имя, и имя рода своего. Он разглядел серебристый всполох на пристани. Последовал за ним, понадеявшись, что это свет путеводной звезды либо же клинок духа мщения, а после нашёл кусочек ободранного о ржавый гвоздь меха, что тоже распался в его пальцах пылью потухших светил. Гвоздь этот торчал из трапа, приставленного к судну, как оказалось, контрабандистов. Те просто вышли к нему навстречу и спросили, чего ему надо.

– Бежать отсюда, – ответил тогда Такеда.

– Чем платишь? – хмуро вопросили они.

И Такеда отдал им свой фамильный клинок…

Кто-то выругался неприлично. Чаандиец поднял голову, и увидел неподалёку от себя местного старосту. Тот навьючивал свою лошадь – единственную во всём селении, – и скверно ругался, выискивая что-то в седельных сумках. Приметил Такеду и тут же замер, захлопнув рот на замок. А чуть погодя, – выдавил из себя улыбку, что выглядела кислее даже недозрелых плодов лимонного древа. Такеда пожал плечами, поднялся и отвернулся.

И тут к нему подбежал один из местный:

– Беда, господин! Беда у нас! Душегубы к нам пожаловали и вот-вот разбой вершить будут!.. – затараторил тот, но вовремя опомнился и голос свой понизил. – Ох, молю, вступитесь за нас! В долгу не останемся, всей деревней соберём для вас добра…

Такеда даже немного удивился, хотя и не подал виду. Тараторящего без умолку деревенщину он заставил замолчать единственным взмахом руки. Оглянулся на старосту, но тот уже исчез с глаз долой; только его навьюченная кобылка осталась на привязи.

Меч на поясе Такеды задрожал и тихонько заскрежетал об оковку ножен. Он сильней прижал его рукой, заставить замереть. Местный был перепуган не на шутку, а значит не врал, да и деньги ему не помешают. Ну а если повезёт, он найдёт для себя кое-что получше – может, достойную смерть в неравном бою. Остальное не так уж и важно.

– Веди, – ответил Такеда голосом, заставившим беднягу содрогнуться сильнее.

Но всё же тот пересилил себя и повёл.

– Чёрт бы вас подрал, – выругался Ричард, глядя в просвет зашторенного окна.

Шут его знает, когда об этом допёрли местные, но вот он-то сходу прочухал, что никакие это не гвардейцы. Да они и не особо-то старались это скрывать. Видать, по дороге сюда совсем заколебались, проголодались и, как следствие, оскотинились. Завалились в деревню куцей толпой человек примерно в сорок; кто им под руку попадался – пинками разгоняли. Кричали, ругались, жратвы требовали да старших к себе на поклон гнать велели. Всё ещё прикрывались гвардейскими нашивками, но скорее уж шутки ради. Мерзавцы, с какими даже Ричард со своей братией дел предпочитал не иметь; дезертиры или что-то типа того. В том же Гринлаго их бы уже трижды под орех разделали, а из костей клей бы сварили. Дураков там не терпели, по науке свои дела проворачивали.

Стоит правда отдать должное – деревенские тоже оказались не промах. То ли пиво, мёд и самогон им в головы ударил, то ли были они такой дружной и сплочённой общиной, но едва лишь начались беспорядки, – все-как-один высыпали они перед угнетателями; да и топоры с вилами прихватить не забыли. Ричард ещё приметил группку охотников, что устроили себе место для беседы чуть в стороне; ну а луки у них под рукой оказались как бы между делом. «Достойно, – подумал про себя Ричард. – Весьма достойно». Вот только увы, всего этого наверняка окажется недостаточно. Больше сотни подвыпивших мужиков и баб с вилами и ножами против сорока головорезов, – в доспехах и с оружием; да ещё и тот здоровяк с непомерным мечом среди них. Быть тут побоищу, коль они не договорятся.

Сейчас вроде пытались весь этот конфликт как-то перетереть, но вот если местные держались вполне чинно, то главный у дезертиров орал и бранился только так. Всячески нарывался на драку, бахвалился, чёрт. Ну а когда к нему ещё и того несчастного старосту приволокли, тот начал что-то лепетать и тут же в рожу схлопотал, то всё стало ещё хуже.

– Пора бы валить, – напомнил себе Ричард.

Слова эти он повторял уже раз пятый или шестой. И всё равно не двигался с места. Не имел он привычки впрягаться в заведомо проигрышные драки, как и заступаться не за собственные интересы, и вроде бы уже ноги? его не должно было быть в этой деревне, – по крайней мере, пока всё не уляжется, – но он всё сидел и смотрел, как пойдут дело дальше. Подходящего момента дожидался…

Вот только, подходящего момента для чего?!

Ричард оглянулся на сумку под кроватью, будто та вот-вот бы ему ответила, как лучше поступить. Но сумка, ясное дело, молчала. Скрытую внутри дорогущую алхимию следовало бы беречь, как зеницу ока, а не разбазаривать на каких-то там деревенщин с их – сугубо их! – личными проблемами. Может они задолжали тем мордоворотам, тогда ведь всё честь по чести тут твориться… Но ведь местные – отличные ребята! Они его к столу позвали. Они за его здоровье выпили. И он ведь тоже с ними пил. Это чего-то да стоило.

Ричард нахмурился до боли в переносице и вновь обратился к окну. Даже не удивился, когда увидел средь толпы деревенских Такеду в своих странных одеждах. Тот, как дурак, вышел вперёд, что-то коротко прокричал и положил руку на меч. Дезертирские арбалетчики тотчас же за свои орудия взялись. Обступили чаандийца и взяли на мушку.

– Ну вот… явился, не запылился, – прохрипел новый пекарь Падымков, глядя на своего соседа. – Что же ты, дубина, такое творишь? Ну не в своё ж дело ведь лезешь.

Ричард ажно до скрипа упёр руки в подоконник, – ещё немного и, того и гляди, поломал бы. И какого лешего этот узкоглазый туда попёрся?! Ладно, у тамошних негодяев с местными могли быть незаконченные какие дела, – это Ричард понимал и вполне себе принимал, – но ведь этот-то дурачок сейчас там голову сложит не за ломаную черновую. Да ещё и поножовщину тем самым устроит! Подоконник заскрипел ещё жалобней.

– А-а, падла ты эдакая! Я об этом как пить дать пожалею! – зашипел Пекарь.

Он подпоясался мечом, зарядил арбалет, зажёг масляную коптилку и хорошенько набил трубку табаком. Так, что аж через край посыпалось. Запалил табак. Курить, ясное дело, Ричард не собирался, – не ко времени, да и трубке после такого конец. Края её прогорят безнадёжно, их будет уже не обчистить. Нет, ему просто-напросто нужен был огонь, который не занимал бы рук. Зажав мундштук в зубах, Ричард полез под кровать.

– Я тебе последний шанс даю, погань ты заморская, – в сторону отойди! – крикнул командующий всех этих недостойных, но Такеда и не подумал сдвинуться с места.

Крикун был громок и охоч до брани, – пожалуй, даже хорошо, что Такеда толком его не понимал, – и тем не менее, он по-видимому пользовался у своих людей солидным авторитетом; а значит, что чего-то да стоял. Сам бы чаандиец ни в жизнь не пошёл бы за таким предводителем. Впрочем, этот хоть и крепко сбитый, но уродливый, пучеглазый старик, чьи седеющие ба?чки вились подобно свиным хвостам, мало его заботил. Едва выступив из толпы местных жителей, Такеда сходу наметил другую цель. Внушительного мужа с обритой головой, не в меру громадным мечом и маской умелого, хотя и глухого к мольбам правосудия, война. Вот кто ему был нужен. Вот кого он потребовал на поединок. Если Такеда его одолеет, быть может весь этот конфликт и удастся загасить малой кровью. В любом случае ничего другого ему в голову не пришло. Такие дела достойному человеку до?лжно решать честью и мастерством клинка. Так его учили. Так он и поступал всю жизнь.

– Ну всё, хорёк, ты довыпендривался! – прохрипел командир. – Стрелки?!..

Но едва он поднял руку, как тот самый величавый здоровяк толкнул его – вроде как абсолютно случайно, – проходя мимо и перебрасывая свой могучий меч с плеча на руку?.

– Что за… Сэндел! Какого чёрта ты творишь?! – взревел командующий, но, хоть и был он типом суров по своей натуре, от взгляда обернувшегося на него здоровяка онемел.

– Эй, главный, – просипел ему названный Сэнделом, – мы ж вроде договаривались, помнишь: никаких имён. Таков был уговор. – И улыбнулся ещё шире своей беззаботной, счастливейшей улыбкой. Затем кивнул в сторону чаандийца: – Этот мой. Без разговоров.

Командующий скривился, что выглядело так, будто ему не посчастливилось прикусить себе язык. Со звяканьем ламелярных наручей он сложил руки на груди и медленно, с неохотой, кивнул: «развлекайся». Но едва Сэндел от него отвернулся, как он поманил к себе одного из своих людей и тихонько распорядился, так, чтобы лишь он-то его и слышал: «Возьми пару ребят, пусть грохнул эту гниду из арбалетов, быстро!». Тот едва заметно кивнул и отошёл в сторону, тотчас же растворившись среди прочих бойцов.

Сэндел тем временем выступил вперёд, улыбнулся Такеде, упёр свой меч в землю и принялся неторопливо натягивать дуэльные перчатки. Чаандиец же стоял недвижимо. Как только дело было сделано, здоровяк сложил пальцы домиком, скрипнув кожей перчаток, выдернул меч из грязи и одним изящным движением выдернул его из ножен, отбросив те себе за спину. Низко присел, широко расставив ноги, а волнообразного лезвие клинка водрузил себе на плечо, высоко подняв рукоять. Принял боевую стойку, да так и замер.

– Начнём, – только и вымолвил он, будто речь шла о партии в дворфью горку.

Такеда всё так же стоял в неподвижности. Казалось, он даже не дышал; лишь капельки дождя разбивались о его широкополую плетёную шляпу. Мгновение, когда он выхватил свой клинок, оказался столь внезапен, что каждый, кому посчастливилось стать этому свидетелем, подумал про себя, что это сама молния застыла в руках чаандийца. По толпе деревенских прокатился изумлённый вздох. Дезертиры же крепче взялись за оружие.

Дуэлянты застыли друг напротив друга, готовые к бою, и с того момента даже дождь стал казаться непочтительно громким. Секунды растянулись в дрожащие от натяга струны, а небо сверкало, гремело и рыдало, предвещая чью-то скорую погибель. Чью же?

Протяжный посвист, что взвился над головами собравшихся, показался лишь немногим тише терзавших небо громовых раскатов. Все разом – и дезертиры, и местные, и дуэлянты, и даже псы с крысами, что оказались неподалёку, – обернулись на этот звук. Ричард вынул пальцы изо рта и одной рукой поднял с земли арбалет. Дымящая трубка у него в зубах то и дело шипела и шкворчала от падающих в жерлице капель вечернего ненастья, а бесчувственное тело одного из арбалетчиков растянулось у самых ног.

Перетянув трубку из одного уголка рта в другой, Ричард окинул пристальным взглядом округу. Лицо его при этом выражало куда как большую смелость, нежели та, что в действительности плескалась у него внутри. Помниться, когда он шёл сюда, никем незамеченный, – ибо все собравшиеся глазели на драчунов, – в голове у него возникла добротная, язвительная речь, которая как нельзя лучше подошла бы ко всей этой сваре. Сейчас же, хоть убей, он её даже поверхностно припомнить не мог.

– Я вижу, – начал Ричард, облизнув пересохшие несмотря на дождь губы, – у нас сегодня ярмарка! Иначе откуда бы тут взяться стольким шутам и скоморохам?! Но час то поздний, добрые господа, так что берите-ка вы ноги в руки и тикайте отсюда подобру-поздорову! Надеюсь, в котелках у вас достаточно каши, чтоб не лезть на рожон?!

Произнеся всё это на едином дыхании, Пекарь едва не задохнулся; а последующий вдох у него вышел прерывистым и шумным. «Ну, вот и всё!» – уж подумал он, конец ему. Сейчас его утыкают стрелами и болтами, как ежа, порубят в капусту мечами и секирами, а дурную его башку насадят на пику и будут в развёрзнутую пасть рыбьи косточки на спор закидывать. Участь не из приятных. А потому он сильнее сжал арбалет, чуть ближе к лицу поднёс фиал с алхимической эссенцией и пыхнул трубкой, чтоб пожарче раздуть пламя. Фитиль, что был не длиннее крысиного хвоста, занялся белёсым искристым огоньком.

– Знаете, что это??! – поинтересовался Ричард, поднимая запаленный фиал повыше.

Они не знали. Никто из них. Он по глазам это видел.

Сам Ричард алхимиком не был, хотя прошаренные люди его убеждали, что мутная золочёная эссенция в фиале должна одним своим видом отпугивать непрошенных гостей и прочих злопыхателей. Особенно дворфов. Но, похоже, на этот раз что-то пошло не так. Только сейчас в голову ему закралась пренеприятнейшая мысль: а что, если его надули, и в руке у него подделка? Разбавленный мёд с блёстками? Беда, если оно и вправду так.

Дезертиров его серьёзность и опрометчивость нисколечко не впечатлила. Все они смотрели на Ричарда, как на истукана, после чего их главный отрывисто рыкнул: «Взять ублюдка!». Удивительно, что только «взять», а не «грохнуть». Девятеро выступили из толпы и двинулись прямо на него. Шли уверенно, даже несмотря на выставленный в их сторону арбалет и бесчувственного товарища, которому Ричард вполне сумел бы и шею переломить одним хорошим пинком. «Ну, с богом», – подумал новый пекарь Падымков, поцеловал фиал на удачу и метнул его в толпу. Тут-то и началось главное представление.

Фиал был невелик, а запал его успел прогореть лишь наполовину. На него толком и внимания-то не обратили; на подлёте один из дезертиров отмахнулся от этой скляночки, как от особо назойливой мухи. Это была его величайшая за всю прожитую жизнь ошибка. Фиал даже не разбился, но лопнул, расплескав золочённое содержимое во все стороны. И без того яркие бусины охватило пламя фитиля, и тотчас же они запылали аки раскалённый добела метал. Попали на доспехи и оружие, кожу лица и рук. И принялись жечь.

Дезертиры закричали; сперва от неожиданности и страха, затем от боли. Пробовали смахнуть с себя неведомое наваждение, но лишь сильней размазывали. Раскалённые капли тем временем зафырчали и заискрили; засвистели, будто сопровождаемые лютой трелью обезумевшего соловья, и принялись полыхать с каждым мгновением всё ярче и сильней. Проедали доспехи с той же лёгкостью, что и вода вымывает сохлый песок; оголяли кости.

Благо, продлилось это недолго. Секунды две, может три… не более.

В очередное мгновение всё – даже крики – затихло, всполохи прекратились, и поляну омыло вспышкой и грохотом такой силы, что в пору было поверить, будто это земля ответила грозовому небу своими собственными молнией и громом. Эти девятеро дезертиров исчезли. То, что от них осталось, уже нельзя было назвать телами. Не назвать это даже останками! Выкорчеванную в земле дымящую рытвину украшал вываренный и выплавленный шлак, на котором шипели, испаряясь, капельки дождя.

Ричард, как только эхо стихло, первым овладел собой и выпрямился. Скорее от шока, нежели от большой смелости, он оттянул полу жилета и показал ещё два флакона, притороченные к внутренней подкладке. Оба с тем же составом. Хотя сейчас ему как никогда ранее хотелось выбросить их ко всем чертям в чернеющее за клифом море!

После этого как-то вдруг резко – совсем не по-летнему – потемнело, а холод Призрачной, скрывавшейся где-то за тучами на небосводе, стал совсем уж замогильным.

Воцарилось донельзя напряжённое, тяжёлое затишье. Никто не смел шелохнуться.

Сам же Ричард, как только вспомнил, что язык у него во рту не только чтоб квас лакать, собрал всю волю, какая у него осталась, и крикнул: «Лучше бы нам на этом и закончить! Как думаете?!». Ну а в довесок к сказанному, чтобы ни у кого глупостей в головах не возникало, поднял очередной ненавистный флакон – тот, что поменьше, – и пыхнул трубкой, так, что аж искорки во все стороны прыснули беспокойными светляками.

Тут ещё и гром грянул, и ветер налетел. К хорошей драке погода не располагала.

Дезертиры после этого как-то совсем свой задор подрастеряли. Один за другим они оглядывались на своего командующего. Приказа ждали. Никто из них боле не помышлял о том, чтобы ринуться в бой или как-то там бахвалиться. Молчали все. Только дождь барабанил по влажной земле, да где-то в деревне ржала перепуганная шумом лошадь.

Командующий прочистил горло и смачно, с вызовом, сплюнул. Так, что и дураку стало бы ясно – проигрывать он не любит сто крат сильней самого заядлого картёжника. «Валим отсюда», – громко и отчётливо скомандовал он, и этим его словам даже истовый жрец какого-нибудь давно забытого, мстительного бога рукоплескал бы стоя, – столько ядовитой угрозы в них таилось. Дезертиры подчинились беспрекословно.

– Эй, главный, – подал голос Сэндел, что по-прежнему, с мечом на изготовку, стоял напротив Такеды. Эти двое выглядели так, будто и конец времён не стал бы им помехой, чтоб скрестить друг с другом клинки. – Мы что, уже уходим? А как же дело?

У командующего отрядом дезертиров разве что пар из ушей не валил.

– Делай, что тебе говорят, наёмник! – бросил он, не оборачиваясь.

– Ха, ну да, делаю, – просипел Сэндэл в ответ.

Он выпрямился, сломал боевую стойку, воздел лезвие своего могучего меча к небу и картинно рубанул в сторону, смахивая дождевую воду. Иронично воззрился на Такеду:

– Признаюсь, было довольно весело. Жаль, что нас прервали? – выдал здоровяк-наёмник, склоняясь в шутливом салюте. – Уверен, уже очень скоро мы снова свидимся!

С этими словами он полез куда-то за подкладку, выудил оттуда крупную медную монету, с мелодичным звоном подбросил её в воздух, поймал, чиркнул ребром о лезвие клинка, высекши искру, и бросило чаандийцу прямо под ноги.

– Это за беспокойство, – усмехнулся он и двинулся прочь.

Такеда взмахнул мечом, очертя в воздухе витиеватую дугу, упёр лезвие в стальную оковку и со всем почтением вложил клинок в ножны. Великий Кодекс требовал вознести мольбы о прощении тому оружию, коему пришлось пробудиться по недостойной причине. Красочное ритуальное возвращение меча обратно в лоно его ножен, – первый к тому шаг.

Остальное потом. Позже.

На брошенную монету Такеда даже не взглянул. Деревенские тоже стороной обходили то место, где она лежала в грязи, пока кто-то не пнул треклятый медяк в мутную лужу, где тот и скрылся с глаз долой. Никто в Падымках не него не позарился.

Ричард, когда дезертиры скрылись за ближайшим изгибом дороги, выдохнул так, будто из бочонка с забродившим игристым пробку вынули. У него аж в глаза потемнело, и, если б фиал с алхимическим ужасом не покоился у него в руке, – и он бы не боялся до чёртиков его случайно уронить, – так бы и завалился поверх оглушённого арбалетчика.

Ах да, ещё ведь тот арбалетчик…

Ричард удивлённо воззрился себе под ноги, пытаясь восстановить в памяти картину всего произошедшего. Бесчувственное тело дезертира и вправду валялось у его башмаков; его дружки, видать, подумали, что тот уже не жилец. «Ну и хорошо, что так, – решил про себя тот, старый Ричард, – который из Гринлаго, – прагматик и скептик, для которого всё имело свою цену. – Пленник уж наверняка сумеет что-нибудь интересненькое рассказать».

Бедняга застонал, вроде как попытался открыть глаза, и Пекарь хорошенько приложил его по лицу. Пускай ещё немного поспит, – впереди у него долгая ночка.

?                                                  ?????                                              ?

– …И вот, значит, стоит он с этой грязной, огроменной морковью в руке – землёй на пол крошит, – и говорит: «Со своей дочерью я как-нибудь сам разберусь!». И морковью трясёт так угрожающе, как дубиной! Я же в этот момент только-только в окно залезаю: вижу морковь, вижу дочь, красную с лица, как помидор перезрелый, и вижу, значит, этого её любовничка – который в ужасе на морковь таращится!.. Ну и решаю лезть обратно…

Дальше Ричард мог не продолжать. Местные и без того вовсю хохотали, пряча рты кто за ладонью, кто за рукавом, чтоб не так громко было. Ну как «вовсю»: насколько чистосердечно можно веселиться после того, как на глазах у тебя девятерых людей превратили в оплавленные головешки, а твоих родных и близких едва не предали ножу, – настолько и хохотали. Ричард же продолжал хохмить: где всамделишную какую историю расскажет, где приукрасит чутка, а где и целиком наврёт. Главное же, чтоб веселее было.

После случившегося у него до сих пор дрожали руки.

Им с Такедой этой ночью почестей досталось с лихвой: и по плечу их похлопали, и подарков всяких мелких надарили, и деньжат немного отсыпали. Конкретно на него ещё и местные девицы, что в самом соку, поглядывать стали чаще; чаандийца пока сторонились, побаивались чутка. Вот только от всего этого не становилось спокойнее. Рассвет нескоро.

– А вот ещё забавная история была. Как-то раз мы… О-у!.. Премного благодарен! – начал было Ричард, но отвлёкся, когда одна из девиц – дородная, что бурёнка на сносях, – подала ему кружку горячего эля. Он её с радостью принял. Он же теперь герой.

– Нравиться? – поинтересовалась прелестница, пряча смущение за улыбкой.

Ричард кивнул. Кивнул, потому как со всей поспешностью прильнул губами к напитку. Знал, что за первым словом последует и второе, и третье… и что тогда он до самого утра не сумеет от неё отделаться. А сейчас оно как-то совсем несподручно было.

Задняя дверь амбара, возле которого они стояли, вдруг отворилась, грохнув о косяк. Все тотчас же смертельно посерьёзнели. Девахи и след простыл.

– Ну, как оно? – хмуро поинтересовался Ричард. Тот, что из Гринлаго.

Вышедший здоровяк – один из местных охотников – задрал голову и выдохнул паром в ночь. Принялся стягивать с рук тронутые кровью обмотки, сварганенные наспех из крепёжных ремешков. «Нормально», – только и послышалось от него. Ричард вручил ему кружку эля, и тот сходу осушил её на добрую половину. Роль палача изнуряла.

Здоровяка звали Гарки. Когда дезертиры ушли, почти все деревенские мужики и едва ли не треть баб собрались, чтобы думать, как дальше поступить. Когда под боком такие соседи, – спокойно в своей кровати не поспишь. Первым делом вознамерились допросить пленника, но тот наотрез говорить отказался. Только орал, что им это с рук не сойдёт, угрожал, сквернословил, плевался и кашлял, будто больной какой-нибудь.

Язык ему решили развязать во что бы то ни стало. Тянули жребий, ну а крепкий, ширококостный Гарки почти сразу же добровольцем вызвался. Не от большой охоты размять кулаки, как догадался Ричард, а по нужде.

Утерев подбородок рукавом, здоровяк вернул кружку. Обмотки, хоть и были это вполне ещё годные ремни из добротной телячий кожи, упали в грязь прямо к его ногам. Дождь сошёл на нет, гроза ушла за море, но по-настоящему просохнет только к утру.

– Э-эй, Гарки! Ну, что там, много рассказал? – спросил один их мужиков. «Эдакий дуралей, неспособный со своим любопытством совладать», как подумал про него Ричард.

Хотя ему и самому было интересно до чёртиков.

– Нет, немного? – покачал головой здоровяк-охотник. – Но, если кто меня спросит, думаю, рассказал он всё, что знал. Говорит, что им заплатили – и не мало – чтобы они тут шороху навели. Рассказал, что Брутова сынка и священника они повстречали на дороге, но трогать не стали: так только лишь, шугнули слегка. И поведал ещё, где лагерем встали.

Ричард припомнил весельчака-священника и парнишку, который махнул ему на прощанье. Значит, это сын некоего Брута; а если он не попутал имён, то этот Брут здесь был на хорошем счету. Третий человек на деревне, если не второй. Ну а нынче же, когда оказалось, что тот сморчок-староста на своей кляче удрал в ночь, наверное – уже первый. Полезно такое держать в голове; ну а старик Ричарду сразу не понравился. Дёрганый был.

– …Пока суть да дело, он как заведённый твердил, что всамделишный гвардеец, и что всем нам за такое с ним обращение головы поснимают, – продолжал меж тем Гарки, – но врёт поди. А ещё плакался, что, дескать, согласился на это дело, потому как деньги ему нужны на лечение больной матушки. Он у неё один-одинёшенек, говорит, остался.

– Тьфу ты!.. Таких послушать, так всё зло в мире только ради больных матушек и совершается! – выругался Ричард. А ведь он и сам не раз подобной ложью прикрывался.

Мужики, хмурые, как те тучи, что уплыли за море, согласно покивали. Ну и решили помолчать немного. Каждый думал о своём; эль, пока ещё тёплый, пошёл по рукам. Нужно было как-то согреваться пока суть да дело.

– Ну а… что теперича делать-то станем? – поинтересовался тот, любопытный.

И это, чёрт возьми, был хороший вопрос. Все они узнают ответ на него менее чем через четверть часа, когда каждого жителя Падымков старше отрочества созвали на совет. Единственными, кого освободили от этой повинности, были старая деревенская травница и её провожатый. Час-то поздний; она слишком слаба и дряхла для таких приключений, ну а он – чересчур заботлив и щепетилен. Ричарда и Такеду туда тоже пригласили. Оба они показали себя достойно в глазах местных жителей, ну а после внезапного побега старосты и речи не шло о том, чтобы в чём-то там их подозревать.

Импровизированный военный совет, устроенный в местной корчме, без преувеличения внушал. Столы сдвинуты к центру, для каждого нашёлся табурет и плошка горячей еды, если он вдруг проголодался или замёрз, и всем всё было видно. Большую карту местных земель на стене уже успели расчертить вдоль и поперёк, обозначая тропки и маршруты, прикидывая переходы и расставляя соглядатаев. Сам корчмарь был счастлив, – наконец, с того момента, как он возвёл эти стены, в его заведении не протолкнуться.

Что ещё заметили и Ричард, и Такеда, так это то, что каждый был при оружии. Тут и там ещё встречались вилы да косы, но всё больше мечей, копий и топоров. Простецких и выкованных грубо в большинстве своём, но тем не менее. А народец-то тут оказался далеко не так прост. Такеда про себя стал уважать их чуточку больше. Ричард – опасаться.

Впрочем, если чаандиец и чувствовал себя вполне вольготно меж здешних вояк, – или тех, кто очень хотел себя воякой считать, – то Ричарду, по большому счёту, делать тут было нечего. Он сходу приметил для себя другое местечко. Среди таких же людей, как и он сам – кому нечего было сказать и, в общем-то, незачем слушать; но ещё оставалось, что проиграть. В карманах у него как раз чутка звенело опосля недавнего. Грех не поставить.

– Во что играете, господа хорошие? – спросил он, пододвигая к себе табурет.

– В кня?жку. Га?нмарскую. Слыхал? – ответил один из игроков. Лысый. Как раз собирал карты, и по его лицу Ричард понял, что он не против ещё одного за их столом.

– А-то ж не слыхать. На четвёртого раздадите?

Возражать не стали. Ричард уселся поудобнее, бросил несколько медяков к общей ставке, и в пол уха принялся слушать, что там у умных людей за главным столом делается. А послушать-то было чего – спор оттуда доносился нешуточный. Жаль, слов не разобрать.

– Как думаете, – начал лысый, тасуя колоду с мастерством завсегдатая карточных столов, – эти мерзавцы ещё вернуться дело своё нехорошее доканчивать, или пронесло?

О каких именно мерзавцах шла речь, можно было не уточнять.

– Как пить дать, верно говорю вам, вернутся! – прорычал крепкий здоровяк, что не отрывал взгляда от серебряника, беспрестанно катая тот по столу взад-вперед. – Знаю я такую породу людскую. Озлобленные они, что волки твои! Жизнь чью-то в раз загубят…

И замолчал до того внезапно, будто таилось за этими его словами глубокое горе.

– Беда, если оно и вправду так, – рассудил лысый, выровнял колоду и протянул её Ричарду. – На вот, добрый пекарь, сними, будь любезен.

Ричард снял. Лысый разбил колоду надвое, сложил ёлочкой, соединил, ещё раз скоренько перемешал и раздал на игроков. Поднял верхнюю карту, показывая её всем:

– У власти у нас Княжна. Добрый знак! – объявил он вполголоса. – Вне закона… Хм-м, Стражник, м-да. А в дураках – добрый Мирянин ныне остался, увы. Ну-с, играем.

Три карты легли на стол, ликом кверху. Остаток колоды шлёпнулся рядом.

– Злободневненько, – задумчиво изрёк, собирая свои карты, Ричард, чем вызвал пару-тройку смешков у окружающих. Расклад на партию и впрямь выходил интересный.

Впрочем, он не намеревался играть сегодня всерьёз. Мухлевать – тоже. Если и проиграет, то чёрт бы с тем; главное, чтоб карты хоть немного уняли дрожь его пальцев.

– А я вот слышал, – начал с бухты-барахты самый молодой за столом. Парнишка лет двадцати, с лицом простака, но глазами как два наточенных кинжала. Аж изнывал от желания выпалить всё, что услышал намедни, – будто б охотники, те, что первыми вахту несли, видели, как кто-то шарился по подлеску! Говорят, не нашенский это был.

– Даже так?.. – протянул Ричард, не отрываясь от своих карт. – И что ж они его не сцапали?! Чай места? здешние лучше знают, чем всякие пришлые недоумки?

Молодой только рот открыл, чтоб ответить, как лысый его опередил:

– Да нечего впотьмах за призраками гонятся! Вдруг их там целая орава таится?!

– И то верно, – согласился Ричард. – И часто у вас тут такие гости захаживают?

– На моей памяти – впервые, – отозвался здоровяк, сбросил двух Крестьян, а ещё одну карту выложил перед собой рубашкой кверху. Взял из колоды. – Но я лет двадцать всего в Падымках обитаю. Может, не знаю чего.

Лысый добавил к выложенным Крестьянам Караванщика, но Ричард перебил его Стражником и Палачом. Все карты ушли в сброс. Двенадцать медяков укрепили ставку.

– То есть, вы тут спокойно живёте? – поинтересовался Ричард, беря из колоды. Выпала ему северная Графиня. Весьма удачно. – А по копьям да вилам и не скажешь…

Лысый сбросил перед ним ни много ни мало Маркиза со Священником. На обмен. То ли догадался, что у него Графиня, то ли ставку поднимал. Ну а сам вперёд подался:

– Это, видишь, вон, мужик со стянутыми на затылке волосами стоит?.. С чёрной бородой который, а рядом с ним рыжевласая дикарка с наколками по всему лицу? Это бывший гвардейский сотник со своей жёнкой. Отличный мужик, боевой, да и дело своё хорошо знает, а бабёнка его – северянка сложных каких-то там кровей.

Ричард взглянул в сторону. Рядом с дикаркой, приметить которую было несложно, крутился тот самый Брут, палашом подпоясанный и с круглым щитом за спиной. И хотя такая амуниция вроде как претила военному уставу, но его собственное гвардейство проступало на лице, что называется, алой нитью выписанное. Скажи кто, что он не сотник, а без малого генерал, и даже у самого дотошного проныры не возникло бы в том сомнений.

В данный же момент этот знатный муж был занят тем, что переговаривал то с одной группкой мужиков, то с другой. Судя по тому, что некоторые после этого стекались ближе к его дикарке, – он активно набирал себе сторонников. Вот только для чего?..

– И что с того? – поинтересовался Ричард, отвернувшись и изобразив безразличие.

– А то, что, благодаря ему и его жёнке, мы дружны с местными морскими контра…

Тут лысого ткнули под ребро, что он ажно охнул. Едва карты не выронил.

– Совсем сдурел?! – просипел здоровяк, но все трое тем не менее воззрились именно на Ричарда. И не сказать, чтоб взгляды эти сулили много хорошего.

– Что не так? – спросил Ричард так спокойно и праздно, как только сумел, хотя в боку-то у него кольнуло. Маркиза и Священники – в общем-то выгодный для него обмен, – он перевёл Душеприказчиком; притом карту выкладывал так медленно, будто резал ею.

– Слушай, добрый пекарь, – начал здоровяк, – ты как в целом по жизни-то, человек болтливый? Только честно говори, тут все свои.

– Обижаете, дру?ги, – заявил Ричард, смешав на своей физиономии удивление и обиду в равных пропорциях. – Я, чай, мужик-то не глупый, – из лужи водицу не пью.

Все трое переглянулись. Ричард навострил уши, готовый к интересностям, но, на всякий непредвиденный случай, ногой попробовал засапожный нож в соседнем голенище.

– В общем, слушай, – продолжил здоровяк, – мы тут немного с контрабандистами дела взаимовыгодные ведём. Ничего горячего, но лучше об этом попусту не трепаться. Помогаем друг другу и выручаем по мере возможности. Понимаешь?

Ричард кинул. Он подумывал изобразить на лице невинное удивление, но решил, что взгляд уверенный и жёсткий даст его собеседникам понять, что он и сам не лыком шит. Судя по тому, как они расслабились и продолжили игру, – не прогадал.

И тем не менее был он весьма удивлён. Как и со всеми прочими делами, несущими прибыль в обход имперских и церковных десятин, Ричард ведал о контрабандном потоке, русло которого тянулось через Гринлаго. Но и подумать не мог, что его верховье – здесь.

Пока не настал очередной его ход, он вновь обернулся к северянке, её муженьку и их разношёрстной компании. Только сейчас, среди прочих деревенских, Ричард приметил ещё и с дюжину мужиков, в которых, – едва прозвучало слово «контрабандист», – только и можно было, что шайку морских разбойников признать.

Интересно, и как это он умудрился не разглядеть их загодя? Стареет видать.

Ричард отвернулся, и игра пошла своим чередом, будто никто ничего и не говорил.

– Нет! Нельзя этого делать, дружище! – донеслось до их стола, когда половина колоды уже вышла. – Держать оборону нам сил не хватит, так уж лучше просто уйдём.

Ричард вновь оглянулся. Он не понял, кто сейчас говорил, но зато видел – кому это сказано. Бруту. Их партия в карты затянулась, ставка приятно выросла, а рассвет был уже не за горами. Народ притих, а большие люди стали говорить громче. Вот-вот что-то решат.

– А если пленник соврал? Если пресвятой Кристофер и мой сын у них, то что тогда?! – отвечал Брут. Он вроде бы и был спокоен, но как рот раскрывал – аж оконца звенели. – Простите. Простите, друзья, но я пойду хоть бы и в одиночку! Да и другого такого шанса у нас не будет, – тут он отвернулся от своего собеседника и на удивление ловко вскочил на стол: – Слушайте! Слушайте все! Я иду спасать сына. А если спасать некого или незачем, то иду бить врага! Потому как не хочу, чтобы бросился он в погоню за теми, кто укроется в аббатстве! Не позволю всяким ублюдкам нашу землю своим грязным сапогом попирали! Кто идёт со мной? Кто готов взяться за оружие?!

А этот Брут разгорячился. Ричард ожидал, что толпа вот-вот взорвётся гомоном восторженных выкриков после его речи; обрастёт потрясаемым в воздухе оружием и лесом добровольческих рук. Ожидал, что едва ли не каждый сейчас решит встать под копьё ради своего соотечественника. Да ещё и цель такая благородная – мальчишка и священник в беде. Только летописца или поэта тут и не хватало.

Но Ричард ошибся. За исключением тех, кто уже отошёл в сторону, идти в бой не захотел больше никто. Ни один человек. Все? замолчали. Все уткнулись кто в окно, кто в тарелку или кружку, а кто и попросту вниз, найдя на своих башмаках нечто занятное.

И в том не было ничего удивительного, странного и, уж тем более, постыдного. Ведь в таких вопросах суть крылась уже не в мужестве или отсутствии оного; просто у каждого нашлось то, что ему собственной шеи дороже: родные и близкие, жёны и дети.

Ричард это понял, когда увидел, что на лице Брута не мелькнуло и тени злобы или разочарования, когда со всех сторон корчмы зазвучали на его призыв робкие отказы.

– Ну а что насчёт тебя, пекарь?! – внезапно спросил Брут, спрыгнув со стола и как-то неожиданно для самого Ричарда оказавшись рядом. – Ты, вроде, мужик-то не промах.

Ричард поднял на него глаза. С удивлением обнаружил, что пальцы у него больше не дрожат. Затем, глянул в сторону, – туда, где в компании дикарки, контрабандистов и отчаянных деревенских, без труда разглядел Такеду. Конечно, этого чаандийца им долго уговаривать не пришлось. Этот-то, по всей видимости, был только рад мечом помахать.

Ричард отвернулся от него. Повернулся к столу. Выдохнул, шумно и тяжело. Собрал свои карты, сложил их стопочкой, задумчиво постучал по столу. С мыслями значит собирался. Почесал шею, прочистил горло, и только тогда снова взглянул на Брута. Прикинул в уме всё, за минувший день произошедшее, и только и ответил, что:

– Прости, дружище. Не моё это. Сам понимаешь.

Брут и впрямь понимал. Он хлопнул его по плечу, улыбнулся искренне, и отошёл.

На том партия в карты и закончилась.

?                                                  ?????                                              ?

Деревня опустела в каких-то полчаса, едва только рассвело. Люди её покинули; добро и домашнюю скотинку забрали с собой, а то, что взять не смогли – спрятали, как сумели. Животных больных и слабых – забили. На берегу запруды так и осталось стоять недостроенное судно. Дверь каждого дома украшало по замку?, окна закрыты ставнями и заколочены. Теперь здесь обитали только призраки, воспоминания, да и вольные ветра.

Однако же, одна живая душа в Падымках по-прежнему оставалась.

Себастиан преспокойненько себе дремал в домике старой травницы, которая столь любезно приютила его больше пары месяца тому. Он никуда не торопился, и даже угроза вчерашних дезертиров ничуть его не страшила. Что они ему сделают – своим появлением врасплох его застанут?! Да нет конечно же! Он ведь и так знал, во сколько они явятся.

«Странствующий монах» – как он сам себя называл, – позволил себе нежиться в кровати до тех пор, пока утро окончательно не вступило в свои права. И хотя в округе не осталось петуха, что возвестил бы ему о новом дне, в назначенный час Себастиан пробудился самостоятельно; по велению собственных воли и рассудка. Предвкушая день, не менее богатый на события, чем вчерашний, он поднялся, оделся и вышел на улицу.

Утро встретило его не только солнечной лаской, но и влажной прохладой после той грозы, что случилась намедни. Земля вроде бы и просохла, но парила, укрывшись низко стелющимся туманом аки причудливым ковром. На диво густым, хотя и достававшем едва ли до щиколотки. Себастиан потянулся, зевнул, расправил на округлом своём животе потёртую мантию, и направился прямиком к дому деревенского старосты, шагами волнуя обступившее его марево. Не пройдя и полдюжины вёрст, он, по неосторожности, угодил в одинокую, но оттого не менее глубокую лужу, насквозь промочив башмак. И хотя верную Себастианову спутницу – улыбку на его лице, – эта маленькая неприятность нисколько не умолила, про себя он всё же посетовал на то, что не предвидел чего-то подобного загодя.

Деревня выглядела тоскливо. Не сказать наверняка, это погода тому виной, или в чём-то другом было дело, но даже недавно выстроенные домишки выглядели нынче так, будто заброшены уже по меньшей мере пол десятилетия. Тот дым, что нередко украшал печные трубы в подобные вот промозглые утра, уступил место тяжёлому замогильному мороку, льнувшему к ступням. Хотя Себастиан находил это по-своему уютным.

Тем не менее, запах гари всё ещё ощущался в воздухе. Не от печей, – те уже успели остыть с ночи. То тлели остатки моста, некогда переброшенного через запруду. Местные, уходя, хотели срубить его и вытянуть на берег, дабы, когда всё уляжется, поставить сызнова. Но куда уж там. Мост оказался слишком велик и непростительно тяжёл. Будь у деревенских хотя бы пара тягловых лошадок – можно было б попытаться, ну а так…

В конечном итоге мост они сожгли. Простая превентивная мера, и только-то.

Но Себастиан об этом не знал, – да и знай он, что поменялось бы? Проходя по обезлюженной деревне, вслушиваясь в оглушительную поступь собственных неспешных шагов, только в глазах его можно было разглядеть толику скорби в тот миг. А всё потому, что здесь и сейчас, с самого сего момента, судьбы многих людей переменились до неузнаваемости. И в немалой мере именно он – Себастиан, – был тому виной. На такое не так-то просто закрыть глаза; особенно тому, кто видит чуточку больше в сути бытия.

Тем не менее, свою догадку он намеревался проверить во что бы то ни стало.

Дом старосты стоял нетронутым. Лишь запертым на добротный дорогой замок, искусно вмонтированный прямо в дверь. Местные даже и не помышляли о том, чтобы вскрыть его и обыскать брошенное жилище; не то, что разорить. Для Себастиана тем лучше. Ключа поблизости не было, но он и без надобности. Ему и так под силу открыть любую дверь, если конечно та некогда тянула корни в недра, а к солнцу вздымала листву.

Себастиан прикрыл глаза, прогнал из разума всё мирское, и устремил мысленный взор вглубь самого себя, формирую и ровняя собственную волю, как стеклодув ровняет разгорячённый сосуд. Воля человека есть не суть, не данность, и даже не вера, но лишь форма. Овладевший навыками эту форму менять, даже пребывая в недвижимости сумеет преобразить мир по собственной угоде и прихоти. Неспешно и тяжко, но тем не менее! Себастиан в том преуспел, и сейчас, зачерпнув каплю Силы, он вытянул руку вперёд, и…

Его пятерня со стуком упёрлась в дубовую дверь; без видимого эффекта. Петли чуть скрипнули, щеколда звякнула, перепуганная букашка пустилась наутёк. И только-то.

Себастиан отнял руку, открыл глаза и с удивлением воззрился на неё. Крепко сжал пальцы в кулак, разжал, но, покамест, так ничего и не почувствовал. Похоже, не сработало.

Странствующий монах усмехнулся, – даже в таком деликатном деле оставалось место для неудачи; ничего страшного, стыдиться здесь нечего. Он утёр вспотевшую лысину, шумно вздохнул и вновь устремил взор вглубь себя. Однако же на сей раз был он более усерден. Не спешил: погружался медленно и поэтапно, размеренно и с почтением. Ну а ощутив желаемое, сдержал порыв и принялся собирать Силу бережно, по крупицам.

Наконец, открыл глаза. Его ладони покалывало сотней-сотен швейных иголочек. Себастиан прищёлкнул пальцами, – раз, другой, третий… на четвёртый, меж ногтей его полыхнула крохотная искра, наполнив воздух морозцем. И тотчас же он выбросил руку вперёд. Вонзил её в дверь, будто то был клинок, но, вместо того, чтобы перебить себе фаланги, кисть его вошла в древесину аки в размоченную глину, скрывшись по запястье.

То было одно из причудливых его умений, какое не повторить ни знанием наук, ни хитростью, ни ловкостью пальцев. Себастиан будто в иле нащупал замочный механизм и, без каких бы то ни было усилий, вытянул тот из двери. И тотчас же дверь приотворилась.

Чудотворец ступил внутрь; бесполезный ныне механизм он небрежно зашвырнул к дровянику. На ближайшее время стелящаяся дымка скроет его от охочих глаз, ну а потом – уже будет неважно, если его обнаружат. Он отряхнул руки, не глядя взял с полки чутка пожухлое яблоко, которое только его и дожидалось, и принялся бродить по дому.

Себастиан с рождения был человеком выдающимся. Это, если можно так выразится, его родовая особенность, наследуемая от предков черта, общая кровь, единая судьба, – суть неизменна, какое название тому не подбери. Его семейству, чья история тянулась из древнейшей глубины веков, была отнюдь не чужда та изначальная эманация, что в миру некогда называлась «Магией». Магия – инструмент, материал и непреложный закон в едином воплощении. Доступный не каждому, но незримо сплетающий всё вокруг тебя.

Инструмент это и поныне забыт. Погребён под толщей беспощадного и бесконечно печального времени. Забыт, да, верно… но, тем не менее, окончательно так и не заброшен.

Увы, Себастиан и его род – не последние, кто в праве черпать и взнуздывать магию. Пока ещё нет. По-прежнему кроме них оставался ещё кое-кто. Кое-кто могущественный в достаточной мере, чтобы скрываться поколения за поколениями. И вот сейчас, каково же было удивление молодого чудотворца, самого юного в роду, когда здесь, на Драриндаине, в такой-то глуши, он учуял столь причудливое сплетение Силы, какого не ведал прежде.

Вне всякого сомнения, это была ловушка; однако Себастиану посчастливилось первым обнаружить её. Больше месяца он разнюхивал, всё ближе и ближе подбираясь к неведомому. Сплетал заклятья, перенаправлял потоки, гасил вибрацию струн. Затягивал узлы вокруг Источника – крепил прутья и пружинки, дабы западня не сработала. И вот сейчас, бродя по дому старосты, – дому человека простого и простодушного, встрявшего в противостояние, коего не в силах понять, – чудотворец чуял, что близок как никогда. Ему оставалось лишь найти физическое воплощение этого Источника. И завладеть им.

Себастиан откусил от яблока; огляделся по сторонам, уже в который раз. Его окружали непростительные бардак и разруха, – староста покидал своё жилище с завидной для такого пожилого и тщедушного человека поспешностью. И судя по тому, что в разбитой витрине одного из сервантов так и остались стоять посеребрённые фигурки – вовсе не ценности интересовали беглеца. Но что же тогда? Для себя Себастиан решил, что это вполне мог быть именно искомый им Источник. По крайней мере, его присутствие по-прежнему ощущалось где-то неподалёку. Тяжкое, будто ледяная глыба под сердцем.

Благо, нерадивый староста изрядно наследил. Не в плане устроенного беспорядка; паническое бегство и страх за собственную шкуру – верные признаки открытого разума. А для такого одарённого человека, как Себастиан, это сродни пятнам крови для ищейки. Не мешкая, чудотворец вновь воззвал к своим силам, желая, ни много ни мало, заглянуть прямиком в ушедший день. И, без особого на этот раз усердия, он взял да и заглянул:

Подёрнутая дымкой увядающих воспоминаний комната предстала перед ним такой, какой и была намедни; до устроенного перепуганным стариком разгрома. Сам же образ старосты, будто призрак, не ведающий покоя, носился вокруг, переворачивая всё вверх дном. Воплощал минувший день в день сегодняшний. Он… Себастиан вскоре понял, что он искал что-то. Очевидно, что-то достаточно небольшое. Понять было бы проще, сумей чудотворец слышать ещё и голос несчастного старика, ибо призрачные губы беспрестанно лепетали. Но, увы. Образ былого метался аки зверь: от сумок к полкам, от полок к шкафу, от шкафа к сундуку, а от него – к тайничку под полом; заглядывал и под кровать, и под стол, и под выстланную у порога шкуру. И ничего! Староста жадно всматривался в каждый закуток, где мог бы храниться спрятанный или таится затерявшийся… кто же?

«Ключик! – догадался Себастиан. – Он ключ искал!» Тотчас же чудотворец воздел очи горе, и под потолком увидел люк с замочной скважиной, аккурат как у входной двери. Добраться дотуда оказалось для него сто крат сложнее, чем справится с самим замком.

Себастиан, отдуваясь, вкатился на пыльный чердак. В который раз пришлось ему признать, что он себя немножечко запустил; и пообещать самому себе отныне и впредь упражнять не только разум, но и тело… уже в который раз. Но всё это – потом. Сейчас же чудотворец поднялся на четвереньки и, на ощупь, пополз вперёд по тесному и низкому чердаку. Он толком ничего не видел, ну а путеводной звездой ему служила тяжба на сердце. Наконец, ладонь его упёрлась в холодный метал обитого железом короба; ну а на душе притом стало так мерзко, будто коснулся он мертвеца. Страшно подумать, что могло произойти, не оплети он эти зловещие нити своими чарами. Однако же, время не терпит. Себастиан подобрался поближе и ощупал короб со всех сторон. Несмотря на упитанность, пальцы его оставались в меру ловки и на диво чувствительны, – да и могло ли быть иначе, при его-то талантах? Найденный сундучок оказался не заперт, однако же поперёк него обнаружилась туго натянутая струна. Пройдясь по ней пальцами, Себастиан обнаружил закреплённую за балкой колбу, выступающий язычок которой эта струна и цепляла.

«Ловушка для ловушки», – это показалось ему в какой-то мере даже забавным: как стражник для стражника, или слуга для слуги.

Себастиан, как мог аккуратно, обезвредил и эту западню, а колбу забрал с собой. Мог бы не рисковать и воспользоваться магией, однако предпочёл всё делать руками. Сила ему сегодня ещё понадобится, а большее напряжение скорее всего просто убьёт его.

Внутри короба обнаружилось богатое мужское платье, несколько нарядов попроще, два распечатанных письма и некий прибор, какой Себастиан видывал у моряков. И ещё некая шкатулка. И вот, когда он взял эту шкатулку в руки, лёд и тяжесть рухнули с его сердца до того внезапно, что чудотворец аж ахнул. Это и было то, что он искал. Это и был Источник. Шкатулка, ясное дело, оказалась заперта. Он взял только её и распечатанные конверты, хорошенько запрятал всё это в свои одеяния, и поспешил выбраться с чердака.

На улице ему повстречалась целая треклятая прорва дезертиров. Те уже вовсю хозяйничали в деревушке. Хотя, правильней сказать, – это они? наткнулись на Себастиана, нежели он на них. Мерзавцы никак не ожидали застать здесь одинокого монаха, или кем он там им привиделся. И ещё меньше они ожидали от него подобной хамской спеси.

– Ну, наконец-то! Я уже всю задницу себе отсидел, дожидаясь вас! – громко прокричал чудотворец, пинком отварить себе дверь и вразвалочку спустившись с веранды. – А вы не торопились… Ну да и ладно, неважно. В деревни ни души, можете выдохнуть. Ну и не стесняйтесь, поищите себе чего ценного, а меня как можно скорее сопроводите к Главному. У меня для него донесение важнее, чем все ваши головы вместе взятые!

Дезертиры, кто оказался неподалеку и слышал каждое слово, оторопели. Речь незнакомого монаха до того выбила их из колеи, что даже те, у кого оружие томилось в ножнах, и не подумали взяться за него. Хотя бы проформы ради. Ну а Себастиан только того и добивался. Он стёр со своего лица привычную дружелюбную улыбку и скривил – как сумел – циничную гримасу. Надеялся, что подобрал те самые слова и примерил на себя то самое поведение, какое требовалось, чтобы сойти сейчас у этого сброда за своего.

Ибо если он ошибся или что-то не так сделал, то… лучше об этом не думать.

– А ты, братишь, – выступил вперёд самый смелый, что само по себе значило – и самый смекалистый, из дезертиров, – собственно, чьих будешь-то? Я тебя не припомню.

Себастиан воззрился на него, как на идиота.

– А сам-то как думаешь? Ваших конечно же!.. Впрочем, если старшой тебе про меня не сказал, значит ему виднее. – Сплюнул. – А теперь пошли в лагерь. И если у тебя по пути не иссякнут тупые вопросы, то вот Главному их и задашь. Он любит придурков.

?                                                  ?????                                              ?

Это был не лес. Скорее уж кошмар наяву, но уж точно не лес! Ричард соскальзывал в каждый овраг, мимо которого проходил, наступал в каждую лужу, через кою собирался перешагнуть; каждая ветвь, которую он отстранял со своего пути, неизбежно хлестала его по лицу. И ради чего, спрашивается?! За своё решение всё-таки пойти вместе с опальными деревенскими в рейд, он корил себя снова и снова. И дело даже не в том, что он замедлял весь отряд, нет. Дело в том, что здесь и сейчас он понял: он городской житель. Городской до мозга костей! Ему здесь просто не место; таких как Ричард не для того на свет рожают.

Ну, хотя бы остальные его ни словом, ни взглядом не упрекали за задержки.

Пошло их сорок человек. Шестеро деревенских охотников – семеро, если считать рыжевласую, каждое слово которой они трепетно ловили, – и вдвое больше простых рубак, бывших некогда, как понял Ричард из разговоров, солдатами, плотниками или лесорубами. Эти больше теснились к Бруту, который верховодил ими как настоящий офицер. Всем им, похоже, терять было нечего; в деревне их якорем ничто не держало, вот они и пошли. Ну и Такеда вместе с ними, чьи услуги, очевидно, обошлись местным в кругленькую сумму.

Ну и сам Ричард – задарма, блин, попёрся.

Остальными были контрабандисты. Восемнадцать человек – все со следами лихой жизни на телах и лицах. Особенно Ричарду приглянулась жилистая северянка, на которую он нет-нет, да и посматривал мельком. И если б та не сверкала наточенными как у зверя зубами, глядишь, он и рискнул бы к ней подступиться. Ну а так – держался всё ближе к Такеде. Какой-никакой, а всё-таки товарищ. Жаль только, что шёл он ни слова не говоря.

Пока солнце вставало всё выше, они всё сильнее углублялись в чащу. В начале пути кто-то ещё настаивал на том, что двигаться следует вдоль дороги, прикрываясь лесом как плащом, но эдакого умника быстро разубедили. Липовые гвардейцы ведь тоже могли устроить засаду; кто побьётся об заклад, что не было среди них толковых диверсантов? А когда таятся двое, проигрывает тот, кто первым двинется с места. Тот, чьё время не ждёт.

Вели группу двое: рыжевласая Энилин и никс-кхортемский воин-охотник хааной – чующий лес. Человек без имени и рода, способный, по преданиям, за сотню вёрст уловить, как росинка скатывается с листка. Остальные шли следом. Время от времени несколько охотников откалывались от общего строя и растворялась в лесу. Отправлялись проверить, что там делается на этой злосчастной дороге. Через полчаса возвращались. Никто и не удивился, когда в очередной раз такая группка разведчиков сообщила, что углядела толпу дезертиров, двигающихся в сторону деревни; а спустя чуть более четверти часа, вместе с налетающим с моря ветром, по лесу пошёл запах гари. С того момента ни у кого уже не возникало сомневался, что за это дело они взялись не напрасно. Деревню подожгли.

Уже к полудню шло, когда лес оборвался, словно ножом обрезанный, и уступил место неровным холмистым взгорьям, иссечённым рваными распадками и утыканным скалистыми выступами в три-четыре мужских обхвата, торчащими будто сколы костей. Если бы некий бог с начала времён взъелся бы на эту землю, начал бы её лупить, царапать и изрывать, то вот так бы она сейчас и выглядела. Здесь никто не селился и случайно сюда не забредали; даже зверья не обитало. В таком месте человеку просто не прокормиться, – разве что кто-то вознамерился поедать одних лишь скальных ящерок да пыльный мох; зато вот шею себе свернуть, случайно оступившись, – это легче лёгкого.

Именно сюда-то и указал пленник, когда его допрашивали.

Но то ли он приврал, то ли местность знал скверно, то ли сам по себе дураком был, однако же никакого лагеря там, где марал карту кровавый отпечаток пальца, не оказалось. Ни следов, ни залы от кострища, ни примятых кустиков и зарубок на камнях. Хотя в этой-то местности и армию можно было утаить без особых усилий, чему уж тут удивляться? До самого полудня охотники и следопыты шастали тут и там, выискивая и вынюхивая, пока молчаливый хааной не учуял вдруг нечто, только ему одному и ведомое. Он указал на скальный гребень в четверти мили севернее, и стоило им только к нему подступится, как самый глазастый из охотников углядел наконец-то первого врага.

Надо признать, отряд из них вышел что надо: тотчас же все рассыпались по округе и затаились, как по команде; хотя никакой команды и не было. Даже Ричард проникся общим настроем – без промедления припал он к валуну, взяв арбалет наизготовку. Только вот эти меры оказались напрасны. Обнаруженный ими дезертир без сомнения выступал часовым, но часовым в наивысшей мере беспечным. Торчал посреди открытой полянки, не таясь и не укрываясь, за что и поплатился, получив две кхортемских стрелы в сердце.

Энилин была осторожна. Она до последнего подозревала, что одинокий дезертир – лишь подсадная утка, а поблизости тихарится ещё целая клятая прорва недругов. Однако ж разбредшиеся по округе охотники – те, кого она самолично научила многому, – ничего подозрительного не нашли. Даже хааной лишь спокойно указывал на скальный гребень. По-видимому, и впрямь не было больше никого окрест. Тогда-то она тетиву и спустила.

У горе-часового при себе, помимо прочего, обнаружился скудный паёк и рожок скверной работы, которым ему, очевидно, и следовало подать сигнал, если что не так. Значит, и дружки его должны быть неподалёку; не далее, чем слышен звук рожка. Хааной по-прежнему упрямо указывал на гребень, и когда первые разведчики ступили на него, им открылось, что неприятельский лагерь куда как ближе, чем они могли бы надеяться.

Он расположился буквально у них под пятой.

Этот скальный выступ, – живи здесь кто, и наверняка дал бы ему некое красочное название, – оказалось, нависал над обширной логовиной, в которой обживались люди. Хотя мало кто дезертиров, промышляющих разбоем, посчитал бы за людей. Следовало признать, место стоянки они выбрали на редкость удачное. Просто так его не отыщешь, случайно не наткнёшься. Однако же, наперекор этому, дисциплинка у здешних лиходеев хворала на обе ноги. О чём можно говорить, когда к одному из часовых незамеченными подобрались дюжина охотников, горстка деревенских сорвиголов, да и банда морским контрабандистов? У тех даже переклички не было. Всего четверть часа заняло выследить оставшихся соглядатаев и расправится с ними. А в лагере так никто даже и не почесался.

И вот, дело осталось за малым, – нанести решающий удар.

– Эй. Эй, смотрите-ка!.. – шепнул один из охотников, пока остальные судачили о том, с какой стороны и как лучше атаковать. – В лагерь кого-то ведут под конвоем.

Все заинтересованные тотчас же подались ближе; ну и Ричард, – от нечего делать.

И действительно: в лагерь ступало ещё человек двадцать, плотным кольцом обступив одинокую фигуру внутри. То ли пленника, то ли некоего важного гостя. С дезертирами его мало что роднило, а судя по одежде и внешнему виду это и вовсе был…

– Да это же!.. – поразился Ричард.

– Себастиан! – закончила за него Энилин, растянувшаяся рядом. – Подмастерье бабки Делиндеары, травницы нашей. Неужто сейчас выяснится, что это он предатель?

После этих слов все они с замирание сердца принялись следили за странствующим монахом; даже Ричард, который запомнил его по недавнему празднеству. Однако же их подозрения так и не оправдались. Себастиана вели будто гостя, да, но стоило хорошенько присмотреться, как становилось ясно – он крепко связали. Вышел к нему не кто-нибудь, а тот самый смурной капитан, при полном параде и с оружием. Подошёл вплотную, бросил несколько фраз, выслушал ответ… и наотмашь ударил Себастиана по лицу. Тот повалился ничком. Капитан гаркнул приказ, и тотчас же подбежавшие дезертиры вздёрнули монаха на ноги и принялись обыскивать. Нашли нечто занятное и спешно отдали своему главарю.

Тот уставился на находку, словно заворожённый. Покачнулся даже. Не отрывая взгляда, он побрёл вперёд на ватных ногах, не разбирая дороги, и лишь мгновение спустя опомнился и принялся изрыгать приказания направо и налево. Слишком далеко, чтобы их расслышать, но суть и без того была ясна. Дезертиры в спешке сворачивали лагерь.

Энилин, изящная, как кошка, поднялась, устроившись на одно колено, вскинула свой лук и натянула тетиву. Наложенная стрела предназначалась беспечному капитану. Пожертвовать скрытностью за его гибель – это был бы хороший обмен, однако, того уже захлестнула окружающая суета; Энилин вела его вплоть до момента, пока он не скрылся за гребнем скального выступа, но шанса на верный выстрел так и не дождалась.

С досадой она ослабила тетиву и опустила лук. С губ её слетело несколько бранных.

– Эй, да вы только гляньте, что они делают, – заметил меж тем Ричард, отхлёбывая бульона из фляги. – Они прикончить его хотят.

Звучал он при этих словах как могила… и, вовсе не без причины. Себастиана, беднягу, привязали к столбу толщиной с телячий окорок, а к ногам его сносили хворост. Его собирались сжечь. Заживо! И вот подобного добрый люд уже никак не мог стерпеть, окажись Себастиан хоть трижды изменник и злодей. Предавать огню должно только усопших, но никак не живых. Это не просто мерзейшая из казней, к коей бесчеловечно и гадко приговаривать за любое, пусть бы и самое страшное прегрешение.

Это ещё и кощунство. Это – просто не по-людски! Не может быть человеку присуща подобная злоба. А если и может, то не следует ему ступать среди живых.

Все, кто в тот момент таился на скальном гребне, сжали свои луки, рукояти мечей и топоров до того крепко, что из жалобного скрипа кожаных оплёток получилось бы соткать мелодию. Кто-то заскрежетал зубами, кто-то принялся дышать гулко и тяжело, подобно быку. Простые гнев и обида превратились теперь в праведную и жгучую ярость.

– Ладно, пора браться за дело, – произнёс Брут, точно жилу отсёк. – Мы с ребятами зайдём слева. Ударим клином вон в то сборище подонков.

– Добро, – пророкотал сухопарый крепыш с повязкой на глазу. Контрабандисты его слушались; на судне он служил боцманом, а с боцманом не шутят. – Ну а мы справа тогда.

Брут кивнул:

– Ну а что намерен делать ты, воин? – обратился он к Такеде.

Чаандиец ни слова не говоря указал на пологий спуск, поросший кустарником.

– Ха! – рыкнул боцман. – Тогда иди вперёд, молчаливый. Мы – прямо за тобой.

– А ты, пекарь, – повернулся Брут к Ричарду, – пойдёшь с нами, или тут осядешь?

– Здесь от меня больше проку будет, – отозвался тот, подтягивая арбалет поближе.

Брут снова кивнул и поднялся. Вместе с ним поднялись и все деревенские, у кого наточенное железо было при себе. Бросив последний взгляд на Энилин, он перебежками двинулся к оговорённому месту, а остальные его люди вприсядку последовали за ним.

Ричард мельком успел этот взгляд уловить, но тот сразу же ему в душу запал! Было в нём столько… столько… он и сам не до конца ещё понимал, что именно в нём было. Вот только внутри у него всё аж сжалось от тоски и невесть откуда возникшей обиды. На всех.

Перехватив арбалет поудобнее, он изготовился к стрельбе.

?                                                  ?????                                              ?

Один из дезертиров филонил. Ну а почему бы, собственно, и нет?! Атаман скрылся в пещере, довольный, будто пёс, придушивший кошака; у старших рыльце в пушку, – вот ему никто и не мешал каждые пять минут за кусты бегать под видом, что у него, дескать, колики в животе. Ну а там тайничок с самогоном запрятан, и никто-то о нём не ведает.

Вот только на этот раз хитрец, подходя к заветному кустарнику, держась за здоровый живот и кривят от притворной боли, прямо у своих ног увидел нечто, чего – и он мог бы в том поклясться, – ещё несколько минут назад здесь не было. То ли корзинка плетёная, то ли плошка какая диковинная; лежала одна-одинешенька, лишь покачиваясь слегка от гуляющего по логовине ветра. И вроде бы безделица, а всё равно как-то странно.

Дезертир отнял руку от живота, оглянулся на соратников, и подступился к находке чуточку ближе. Потянулся к ней, дабы получше рассмотреть. И тут, прямо ему навстречу, не потревожив ни единой веточки, выступил Такеда. Взявшись за рукоять меча, он произнёс что-то на своём чуждом для местных языке, и, затем, с громогласным кличем обрушил на беднягу единственный всесокрушающий удар. Дезертир коротко и обрывочно вскрикнул; лишь от страха, ибо боли он так и не почувствовал. Одним ударом – одним косым штрихом, – чаандиец рассёк несчастного надвое, а мощи его замаха с избытком хватило, чтобы отбросить останки долой от себя. Немало выплеснувшейся крови тотчас же подхватил ветер и понёс её прочь, алой дымкой марая валуны, листья и травы.

Жизнь покинула беднягу прежде, чем его выброшенное в лагерь тело коснулось земли. И если среди ближайших дезертиров оставались ещё всамделишные смельчаки, то и они дрогнули от одного только вида этой страшной расправы. Увы, никто не собирался давать им времени опомнится. Из-за спины одинокого мстителя с перемазанным кровью клинком тотчас же выплеснула целая толпа кхортемских дикарей, орудовавших секирами и широкими мечами с той же лёгкостью, как если бы то были обычные ветви; а сверху на буйные некогда головы посыпались ещё и стрелы. В тот же миг и с другого конца лагеря донеслись звуки жестокой рубки. Тихая до поры логовина обратилась в бурлящий котёл.

Ричард выругался, вскинул арбалет и прильнул к ложу щекой, щуря левый глаз. Он уже дважды успел выстрелить. И, походу, оба раза промазал. А всё потому, что легче было у ростовщика гальку выменять на монеты, нежели отличить посреди этой свалки своих от чужих! Чёрт его знает, как это охотники с такой уверенностью посылали стрелу за стрелой. Эта Энилин так и вовсе била без промаху – только свист в ушах стоял… Но вот Ричарду наконец-то удалось наметил себе цель. Один из дезертиров схватил с земли что-то, до боли напоминающее сигнальный рожок. Не иначе как собирался оповестить всех остальных; а значит, были ещё и «остальные»! Ричард прицелился в него и выстрелил. Дезертир едва успел приложить рожок к губам, как тот выбило из его руки арбалетным болтом. И сразу же вслед за этим чья-то стрела выросла у него поперёк горла. Ричард вновь выругался и принялся взводить арбалет по новой. Только сейчас он осознал, что никогда прежде не видел столько крови и смерти зараз. А ведь то ли ещё будет.

Брут, окружённый друзьями и сотоварищами, ворвался в толпу неприятелей, коля, рубя и отшвыривая каждого, кого не признавал в лицо. Все его односельчане здесь, а значит каждый незнакомец впереди – это враг; ну а с врагом у него разговор короткий. Старые привычки забываются с неохотой. Один из дезертиров – видимо, тоже бывалый, – сумел организовать строй и изготовится к обороне. Брут подобрался и двинулся на него; а все его соотечественники едва ли не точь-в-точь за ним повторили. Именно так они и условились действовать: бывший сотник в центре, а остальные к нему плечом к плечу, дабы держался строй. Никаких проволочек, трусости или сомнений – умри, но сделай, ибо если не сделаешь, падут и все остальные. Брут до сих пор не знал, сколькие из его людей ранены или уже погибли; не ко времени ему было оглядываться. Он поднял щит, защищая голову от удара, а сам уколол противника в живот. Тот умело парировал, – контратаковал! Вражий клинок, высекши искру, потянулся к Брутовой груди, но тотчас же он обрушил на него кромку щита. Выбил меч и раздробил ловкачу лучезапястный сустав. Хороший солдат, если хочет прожить достаточно долго, обязан знать строение тела не хуже лекаря. Негодяй взвыл, образованное им звено рассыпалось, и в тот же миг обычные лесорубы и плотники смяли врага, как покатый валун приминает сколь угодно высокую траву.

– Ближе! Ровняй строй! Теснее, теснее! – заревел Брут, лупя палашом по щиту. Плохих солдат не бывает, а ему нынче попались очень хорошие. – Ровнее! Копьё вперёд!

Те, у кого в руках были копья, рогатины и вилы, выставили их на всю длину. Да, однозначно, из этих людей вышли бы отличные солдаты. Брут сделал шаг, и остальные двинулись с ним вровень. Для победы предстояло сделать ещё очень и очень многое.

Дезертиры превосходили атакующих трое к одному, однако стремительное и внезапное нападение, подкреплённое благородной целью и праведной яростью, почти уровняли соотношение сил. Ненадолго, впрочем. Те из мерзавцев, кто не мог сражаться на равных, но избежал жалящих стрел и разящих клинков, укрывался под сенью скального выступа, где лучникам было его не достать. Там же стоял и дезертирский капитан, красный от гнева, но тем не менее руководящий своими людьми умело и жёстко.

И там же, в тени и прохладе, неспешно вооружался наёмник по имени Сэндел.

Эффект внезапности рассеялся так явно, будто кто-то щёлкнул пальцами или сорвал полупрозрачный покров. Каждый это ощутил. Все, кому суждено было погибнуть – уже лежали бездыханными. Остальные же вернули себе самообладание и изготовились к затяжному бою. Рисунок короткого и кровавого марша выделялся теперь на земле столь отчётливо, что, взгляни на него с возвышенности, и увидишь первые мазки смелого живописца; который, впрочем, быстро утратил к своему начинанию всякий интерес. Сражающиеся как-то сами собой распались на небольшие группки, бодаясь друг с другом уже не столько за собственные жизни, сколько по принуждению. «Меня бьют, значит я должен ударить в ответ!». И абсолютно никакого энтузиазма. Только усталость и боль.

Кто-то посреди этого побоища опрокинул в костёр бочонок со смолой, и к небу устремился столп удушливой копоти. Озорной ветерок тотчас же принялся играться с ней на свой безмятежный манер, раскрашивая багровый и алый лишь в неприметный серый.

Себастиан тем временем так и стоял у столба, связанный. Стоял и терпеливо ждал. Ему было ведомо, что в пылу битвы про него все позабудут, но вот появления чёрной копоти он не предвидел. А значит, всё пошло не так как он ожидал! Значит, он вовсе не в безопасности! Как будто в подтверждении этого из копоти вынырнуло двое молодчиков: один с мечом и щитом, другой с кинжалом и факелом. Дезертиры. Оба в неразберихе искали, на кого бы напасть. И оба они, увидев Себастиана, двинулись прямо на него.

Ричард выщелкнул зацепный орех и потянулся к подсумку. Подсумок опустел; в нём оставался ещё только один, последний болт. Все остальные, которых и так-то было немного, он истратил; а попал, от силы, раза два или три. «Будет счастливым», – подумал Ричард, взвёл арбалет и вложил болт в бороздку. Протёр слезящиеся глаза и уставился на поле боя. Его так и подмывало выстрелить хоть куда-нибудь; пустить снаряд в молоко и вроде как выйти из этой кровавой игры. И тут копоть перед ним по воле слепого случая чуточку раздалась, и Ричард разглядел беднягу Себастиана, всё ещё пленённого, но живого. К нему как раз подступали двое. А выстрел у него только один. Ричард вскинул арбалет и все свои силы бросил на то, чтобы уж на этот-то раз прицелиться наверняка.

– Давай же, ублюдок! – нашёптывал он. – Неспроста ж я тебя счастливым прозвал.

Ричард выстрелил.

Болт со свистом ушёл сквозь копоть, поймав на себя солнечный блик. Дезертир только и успел, что замахнуться факелом, как этот золотистый всполох сразил его, попав ровнёхонько в поясницу. Рану мерзотнее конечно можно было себе представить, но пришлось бы постараться. Бедняга выгнулся дугой и упал, даже не пискнув.

Его товарищ взглянул на тело несчастного с тем фатализмом, что присущ всей бандитской братии. Жизнь, как и смерть, ценилась у них весьма дёшево. Перехватив меч поудобнее, он вновь обратил свой взор на связанного, намереваясь жестоко отомстить ему за павшего собрата, однако Себастиан, за тот краткий миг переглядок, уже сумел каким-то образом высвободить свои руки из пут. И более того – с куском столба, к которому и был привязан, он стоял теперь на замахе. Дезертир успел разве что только удивиться.

Палено в руках Себастиана тяготило бы любого, ну а он и вовсе удерживал его из последних сил. Однако же, на один единственный удар и этого хватило. И какой это вышел удар! Мерзавец даже защитится не успел; его аж вокруг своей оси развернуло! Меч выскользнул из его пальцев, взгляд потух, щит повис на руке, и вот, поверженный, он осел на холодную землю. Тем не менее, на том и Себастианова прыть себя исчерпала. Не сумев удержался на ногах, чудотворец повалился ничком; а когда подле его ступни вонзилась случайная стрела, он, взвизгнув неподобающе взрослому мужу, прямо на четвереньках пополз прочь. Боец из него был никакой, и потому он спешно искал где бы схорониться.

– Тесни врага!!! – заревел Брут, и его маленькая армия, прикрываясь трофейными щитами и выставив вперёд оружие, опрокинула очередной неприятельский строй.

Кое-как на этот раз. С трудом и превозмоганием.

Его солдаты – только так он теперь о них и думал, – устали. Хоть и были все они молодцами, но недостаток армейской выдержки и муштры сказывался сейчас как никогда остро. Удары замедлялись, слабели и были уже не так точны. Люди в собственных ногах путались, терялись, дышали с трудом и двигались с явной неохотой. Кровь, смерть и боль с каждым мгновением подкашивала их всё сильней. Ровная некогда шеренга ихнего строя сделалась ныне полукруглой и сбивчивой. Чуть легче для обороны, но хуже для атаки.

Другое дело, что и врагов осталось немного. Точно, увы, не сосчитать, ибо кровь заливала глаза. Брут остановился и попробовал утереть лицо, как вдруг услышал окрик:

– Эй, недотёпы!.. – и, сразу же вслед за этим, некая чудовищная сила свалила с ног и его, и едва ли не всех его людей. И если то была не невесть откуда взявшаяся здесь приливная волна, то он, пожалуй, не стал бы и гадать, что это за неведомая напасть такая.

А напастью этой оказался наёмник. Скрывавшийся и выжидавший в тени скального выступа всё это время, он ураганом выскочил на поле боя и единственным размашистым ударом развалил едва ли не треть отряда селян. В одиночку сломал целый строй! Горе тем, кому не посчастливилось в тот миг оказаться за щитом; остальных же разметало прочь, словно бусины разодранного ожерелья. Обычный человек, осмелься он нанести подобной силы удар, наверняка переломал бы собственные руки о рукоять меча, но Сэнделу всё было нипочём. Богатырским пинком он отпихнул ближайшего оглушённого бедолагу, с оскорбительной небрежностью подрубил ногу другому, и шагнул к растянувшемуся на земле Бруту. А тот, выронив палаш, только и мог что укрыться за треснувшим щитом.

Стрела промелькнула перед взором наёмника до того близко, что если и не задела кожу, то уж точно отсекла несколько ресниц. Энилин промахнулась. Давненько она не промахивалась; почти так же давно, как закончилась последняя война и окончательно иссякла ей нужда стрелять по людям. Но раньше, чем её ледяное спокойствие колыхнула досада, в пальцах уже плясали перья очередной стрелы. Тетиву она спустила в тот же миг, но треклятый наёмник успел отскочить в сторону. Выстрел лишь слегонца зацепил его широченную грудь. Однако её мужу этого времени хватило – Брут, хоть ещё и не успел подняться на ноги, но зато нащупал свой верный палаш и метнул его Сэнделу прямо в лицо. Тот отбил – широкая крестовина двуручного меча сама по себе была всё равно, что щит. Но тотчас же на него накинулись и несколько кхортемских контрабандистов, и наёмнику стало уже не до отряда селян. Впрочем, разочарованным он тоже не выглядел.

Отступив ближе к скальному выступу, дабы лучники ему не досаждали, Сэндел изготовился к бою. Первому же норду, за его поспешность и неаккуратность, он одним ударом отсёк обе ноги; второму гардой проломил голову. Третий контрабандист метнул в наёмника один из своих топоров, но на рожон лезть не стал. Сэндел легко ушёл от броска, с неприкрытой издёвкой изобразив красочный пируэт, будто с прекрасной дамой танцевал. Он веселился от души и выглядел абсолютно счастливым.

– Держи проход, Сэндел! Приказ! – рыкнул ему из тени выступа дезертирский командир. – Остальным всем отступать, кому жизнь дорога! Бросайте раненых.

Наёмник скривился, но и только-то. Приказ отступать пришёлся ему не по нраву; но вот как раз к его противнику подоспел ещё один рубака: оголённый по пояс, весь в наколках и с добротной такой секирой. Норд до мозга костей, да ещё и кровью покрыт с ног до головы, а значит – воин умелый. Оба они, осмелев, стали подбираться к нему шажок за шажком. Сэндел, от радости, аж губы облизнул, предвкушая знатную потеху.

– Отступают! Мерзавцы отступают! Бегут! – крикнул кто-то. – Надо добить!..

– Стоять на месте! – прохрипел Брут, с трудом поднимаясь и отплёвываясь. – Не преследовать! Я запрещаю! Формируем строй… и кто-нибудь – подайте мне оружие.

Ему в руку вложили клинок. Не его родной палаш конечно, но и так сойдёт.

Брут поднялся, взвесил меч в руке и тотчас же встал в стойку, прикрывшись щитом. Солдатская привычка: сперва изготовься к бою, а уж потом всё остальное. Ранен ли ты, окружён ли врагами или уже победил, – заслони сердце и выстави вперёд оружие. Ни одному служивому ещё не удалось погибнуть от излишней предосторожности, зато вот праздность и самоуверенность погубила очень и очень многих.

Однако же ныне в том и вправду не было никакой необходимости. Крикун, кем бы тот ни оказался, не соврал, – дезертиры и впрямь улепетывали со всех ног… всё под тот же скальный выступ, будь он неладен. «Да что им там, мёдом что ли намазано?! Это же форменная западня, если только мерзавцы не собирались вырыть себе нору к самому центру земли и сбежать через неё! Либо так, либо там скрывались резервы». На глупость врага Брут не рассчитывал: не мог позволить себе такой роскоши после всего пережитого. Ему оставалось только наилучшим образом распорядится этой передышкой и изготовится к следующей атаке, если таковая и впрямь начнётся. Это, и ещё разобраться с наёмником.

– Проклятье, я приказал: назад! – рыкнул отставной сотник, но было уже поздно.

Сэндел развлекался. Игрался, будто ребёнок в песке, задирая других мальчишек, что младше его самого. Ну а когда ему надоело – покончил с обоими. Первым стал тот, с единственным топориком в руке. И хотя по ходу боя он разжился ещё и устрашающего вида кинжалом, это едва ли ему помогло. В один миг Сэндел открылся для него; да не просто открылся, а повернулся спиной на сложном замахе. Верный удар, какой и юнцу сопливому удался бы на славу. И не будь сражение с наёмником столь напряжённым и изнуряющим, бедолага-контрабандист наверняка бы разглядел подвох. Ну а так, решил он, что игра всё же стоит свеч, – потому и ударил со всем мастерством, какое накопил за годы.

И это был хороший удар. Жаль только, что цели он так и не достиг.

В то самое мгновение, когда лезвию кинжала должно было коснуться кожи наёмника, рассечь мышцы под этой кожей, раздробить рёбра за мышцами и пропороть сердце за рёбрами, широкая спина Сэндела… просто исчезла! Растаяла, словно пригоршня раннего снега, брошенная в пылающий очаг. Контрабандист пронзил – хоть и мастерски, – только пустоту; наёмник же, со скоростью, казалось, невообразимой для своей мощной фигуры, извернулся, пользуя громадный меч как противовес: ушёл из-под удара, а руку атакующего перехватил так, что тому было уже не вырваться. Пинком выбил его из равновесия, дёрнул вперёд, потянул, – и вот контрабандист уже летел вверх тормашками.

Приземлился он тяжко. Прямо на голову. С размаху. Хруст его шейных позвонков мог бы любого костоправа убедить бросить всё?, и отправиться на поиски иного для себя призвания. И, тем не менее, Сэндел, прежде чем отпустил обмякшую руку несчастного, добавил ему ещё и тяжелым сапогом по глотке. Чтобы уж наверняка. Вторивший этому действу влажный хрип получился лишь немногим менее отвратнее предшествующего.

Хотя, это ещё как посмотреть.

Воин хааной, увы, попался на ту же удочку. Лютый и истовый, став ближайшим свидетелем этой мерзотной расправы, он уверовал в то, что успеет прикончить наёмника, пока тот отвлечён. Потому-то и бросился вперёд, забыв про всякую осторожность.

Сложно винить его за подобное решение.

Свою секиру хааной перехватил ближе к топорищу, дабы удар у него вышел быстрее и экономнее. Ну а Сэндел как раз чего-то подобного и ожидал.

Выгадав момент, наёмник обернулся и предплечьем свободной руки упёрся в дол клинка, готовясь принять удар на крестовину. Казалось, никаких на этот раз уловок не будет – он в своих силах уверен; готов пободаться раз на раз. Но в миг, когда нордскую сталь от волнообразного лезвия отделяло не более ладони, Сэндел вдруг отпрянул с тем проворством, какое присуще скорей скалистым кобрам, нежели человеку. На поверку, мерзавец оказался не просто ловок, но скор как проклятущая небесная молния! Хааной подобной прыти тоже никак не ожидал, а потому не успел ни отклонить удар, ни как-либо иначе среагировать. Рассёк лишь воздух, а миг спустя – принял в свою грудь ужасающее лезвие фламберга. По самые кабаньи клыки! Наёмник тому только улыбнулся, однако, как будто этой победы ему оказалось недостаточно, – навершие своего меча он ещё и в землю упёр; так, что вся эта жуткая «конструкция» осталось стоять без посторонней помощи.

Ну а сам повернулся к собравшейся толпе селян и контрабандистов и, поведя в приветственном жесте руками, расплылся в наимерзейшем своём оскале.

Кто-то бросил в него камень, удачно расквасив наёмнику нос, но тот этого как будто даже и не заметил. Продолжил улыбаться, демонстрируя залитые кровью зубы.

– Проклятье, Гайо милостивый!.. – процедил Брут, сплёвывая в грязь. – Все назад! Никому не подходить к ублюдку ближе, чем на десяток шагов! Ищите себе щиты и пики.

Признаться честно, сейчас он и сам бы с радостью бросился на наёмника, дабы голыми руками свернуть тому шею или, ещё лучше, утопить мерзавца в грязи и крови им убиенных. Однако идейка-то была так себе. Двое хороших людей уже пошли на поводу у подобного «праведного гнева», и вот чем это обернулось. И хотя оба они приходились Бруту добрыми знакомыми, правом отомстить за их гибель он сейчас не располагал. Не ранее, чем выяснит, что дезертиры для всех них готовят. Бремя командира, мать его.

– Эй, в чём у вас там дело-то?! – крикнул меж тем наёмник, соизволив всё же утереть с лица. – В чём заминка? Я сдаюсь, добрые люди. Подходите и возьмите меня!

Вторив словам, Сэндел выставил вперёд руки, соединив запястья так, как если бы их стягивала верёвка. В его сторону тотчас же полетело ещё больше камней, но наёмник удосужился лишь лениво отмахиваться от тех из них, что метили в лицо и голову.

Но вот неровный строй контрабандистов и селян заволновался, и вперёд выступил некий смельчак, готовый принять вызов. Камнепад прекратился как будто бы сам собой.

– Я же велел никому не приблежат… – начал было Брут, но осёкся, увидев, кто? именно выступил вперёд. То был чужеземец. Такеда, кажется. Ему он перечить не стал.

– Во-от, значит, как!.. – выдохнул Сэндел. Развернулся и направился за мечом.

Широким, размашистым движением он вырвал клинок из груди война-охотника, позволив тому пасть наконец на землю, и встал в низкую стойку, водрузив лезвие себе на плечо и перемазав тем самым дорогие одежды. Замер, изготовившись к бою. Посуровел.

Такеда же напротив, – хоть и держал оружие наготове, но ступал спокойно и чинно, словно собирался не более чем мимо пройти. Лишь взглядом он выдавал свои намеренья. Остановившись аккурат в шести шагах от наёмника, чаандией воздел меч и взмахнул им с такой силой, что вымазанное кровью лезвие в миг очистилось. Багряные капли легли на истоптанную грязь рисунком идеально ровного алого крыла. Любой живописец оценил бы.

Снова взглянув на лезвие, Такеда, тем не менее, не удовлетворился его чистотой: достал платок, – белённый до такой степени, что средь смога коптящей в костре смолы он резал взор, – приложил к клинку и прошёлся им от гарды и до самого острия.

Помаранный, утративший всякую чистоту платок упал прямо в подножную грязь.

Такеда вернул клинок в ножны и замер в фехтовальной стойке; хорошо известной и уважаемой в его краях, но наверняка чуждой для местных невежд. На наёмника, который беспрестанно буравил его взглядом, он не смотрел. Взор свой устремил ко влажной земле.

Так они и застыли, недвижимые, будто каменные изваяния. На мгновение, другое, третье… у мастеров клинка свои причуды. И едва лишь наёмник приготовился рвануться вперёд, – присел чуть ниже, рукоять меча сжал посильнее, – как в спину ему бросили:

– Довольно, Сэндел! Всё, уходим. Возвращайся!.. – и ещё парочку крепких словес вдогонку, которые из тени скального выступа прорычал дезертирский капитан.

Надо было видеть лицо наёмника в тот миг. То было лицо примерного семьянина, узнавшего, что жёнка его на сносях, хотя он не притрагивался к ней вот уже больше год; лицо священника, обнаружившего символ своей веры погребённым в отхожем горшке.

Кому-то даже могло сделаться его жаль. Впрочем, он быстро взял себя в руки.

– Пошёл к чёрту! – коротко бросил Сэндел, не удосужившись даже оглянуться.

Дезертирский капитан – это сразу было видно – рассвирепел, но ответил на диво спокойно и вкрадчиво: «Довольно, наёмник. Это – приказ! Выполняй, что тебе велено».

Ещё мгновение лишь ветер гулял по логовине, гоняя из стороны в сторону чёрную копоть, но это – до тех пор, пока наёмник по имени Сэндел не разразился вздохом столь тяжким, как если бы убиенные сегодня люди вдруг стали небезразличны его чёрствой чёрной душе. Он расслабленно выпрямился, сморкнулся в грязь, а меч на своём плече устроил так, чтоб его легче было носить, нежели сражаться им. Взглянул на чаандийца.

– Ну, видимо, в другой раз, чужак, – изрёк он. – Но ты не волнуйся, я обязательно тебя повстречаю. Лицо у тебя приметное, да и мечик твой мало с чем спутаешь. Ну, до скорого! – После чего развернулся и направился во тьму скального выступа. Задержался лишь у тела хааноя: сорвал с его пояса кушак и, орудуя им как тряпкой, взялся очищать лезвие своего меча от крови. Ну и, проходя мимо командира, оглянулся на него и громко, во всеуслышание, изрёк: – Мы ведь, кажется, договаривались – никаких имён. Так ведь, Слизлик Гейнц, или я что-то путаю? – И после этого окончательно уже скрылся во тьме.

Капитан дезертиров, названный Слизликом Гейнцем, аж побагровел от сказанного. Однако ответить наёмнику так и не решился. Вместо этого, он мстительным взором обвёл собравшуюся толпу, заглядывая с лица. Вот уж где мог не стесняться в выражениях.

– Ну, чего вылупились, собаки?! Радуйтесь, пока можете; дерьма я за ваши жизни не поставил бы!.. – после чего обернулся и скомандовал: – Выпускай! – и зашагал прочь.

И стоило лишь изгвазданному его плащу скрыться в потьма вслед за наёмником, как из тьмы этой загрохотало, застучало и залязгало нечто поистине монструозное. Будто чудище какое рычало и стальной пастью безудержно щёлкало. Но вот лязги пошли на спад и, вскорести, обратились в не более чем ритмичный стальной скрежет. Вояки и кузнецы тот сразу узнали: скрежет сочленений полного латного доспеха. Множества их.

Селяне и контрабандисты приготовились. Никаких команд им уже не требовалось, строй они держали сами. Плечом к плечу с товарищем – оно как-то поспокойнее будет. И вот, из тьмы скального навеса показались первые фигуры. По пятеро, потом ещё по пятеро, и ещё. Всего – двадцать; малый дфорвский шард. Штурмовой отряд суровых низкорослых бородачей. Мало кто из людей видел такой в деле, но… байки-то ходили самые разные.

– А этим какого лешего здесь надо? – вопросил кто-то из контрабандистов и, не дожидаясь ответа, крикнул: – Эй, дворфы, хрен ли вы тут позабыли, а?!!

– Тихо ты! – шикнул на него Брут.

Хотя так-то вопрос был более чем резонный. Какого хрена тут забыли дворфы?! Ещё б придумать, как к ним подступиться, чтобы вежливо об этом спросить…

А шард тем временем вышел из тени скального навеса на свет божий, и, всё тем же боевым порядком, двинулся вперёд. И чем ближе подступали воинствующие дворфы, тем сильнее холодились загривки тех, кто выстроился на их пути. Причин тому хватало.

– А ну стоять! – рыкнул Брут со всей, на какую был способен, сталью в голосе, лишь бы перекричать лязг доспехов. – Если хотите драки, то хотя бы назовитесь!

Дворфы – все до единого, – пропустили его слова мимо ушей с тем безразличием, как если бы не понимали языка или были абсолютно глухи. Никто даже не моргнул. И, тем не менее, вовсе не эта их меланхолия пугала до усрачки. Куда страшнее выглядела амуниция, ибо каждый бородач – хотя народец этот славился своими кузнецами, – был облачён в то, что иначе как мусором и не назовёшь. Стальные кирасы, проржавевшие и почерневшие, изобиловали дырами и сколами лишь в чуть меньшей степени, нежели грубыми, приколоченными кое-как заплатами из жести и подручного мусора. Драные и изъеденные перевязи ощетинились наконечниками калёных гвоздей заместо заклёпок, а стальная сетка из острых прутьев выполняла, видимо, роль кольчуги. Одним словом – с миру по нитке; но всё вместе – не иначе как творение безумца! Тем не менее дворфы исправно двигались вперёд, сохраняя строй, хотя чем ближе подходили, тем отчётливее виднелись на них раны, оставленные подобной защитой. Каждый шаг отмечало кровью.

Ну а оружие было и того хуже. Даже чаандиец не знал, как к ним подступиться.

– Проклятье, чтоб их… Назад! Все назад, – рявкнул Брут. – Строй не размыкать! За каждые их два шага вперёд отходим на шаг. Выманиваем на луки!

Хранить секретность едва ли имело смысл. Даже если дворфы и не понимали сказанного, всё поле боя было усеяно стрелами что колосьями, – даже идиот заметил бы. И тем не менее дворфы послушно шли. Неспешно громыхали вперёд, будто катящийся с предгорья валун. Валун, обвязанный кастрюлями, кольями и обломками клинков…

Одному из селян – подранку, – не посчастливилось оступится при очередном шаге назад. Он выпал из строя и, хотя тотчас же ему подали руку, один из дворфом – в латных перчатках с зазубренными крючьями, приделанными на манер когтей, – упал прямо на него, крепко вцепившись несчастному в ноги. Придавил своим весом к земле и принялся терзать, что остальные аж отпрянули. Кто-то из числа контрабандистов опустил на плечо безумного бородача секач, пропоров хлипкий поддоспешник и, судя по хрусту, раздробив ключицу, но дворф того даже и не заметил. Ну а мгновением позже и вовсе впился в свою жертву зубами! Тут же и остальной шард подступил, и крики несчастного быстро стихли.

– Мать честная!.. – в ужасе выпалил кто-то. Имел на этот ужас полное право.

Тут, наконец, на головы безумных дворфов посыпались стрелы. Благо, те еле шли, и попасть по ним было несложно. Каждая четвёртая – если не третья, – стрела находила себе путь меж сочленений доспехов. И казалось, исход этого боя предрешён, вот только…

Вот только клятые дворфы обращали на стрелы внимания не больше, чем на слова!

– Мать честная! – повторил боцман дрожащим голосом. – Что будем делать, Брут?!

А Брут и сам хотел бы знать ответ. К такому, по его скромному мнению, никакая служба и никакая война не могли подготовить. Да и на ходу не придумаешь; когда на тебя прёт закованный в окровавленное железо крепыш, которого торчащая из темечка стрела нисколько не беспокоит, – как-то совсем несподручно собираться с мыслями.

Поток стрел иссяк. У лучников они закончились. Лишь одного дворфа свалили.

– Брут! – крикнула с уступа Энилин, бросив лук и замахав руками. – Вон там!.. Смоляной бочонок, что в костре, – используйте его, скорее!

Услышав это, бывший сотник сходу смекнул, о чём речь. Хорошая идея. Коптящая в костре смола – грозное оружие; ну а принципами… На этот раз придётся поступиться.

– Держать строй, мужики, не дрейфить! Калахан, краги мне, скорее!

Свой щит Брут передал сотоварищу, занявшему его место, ну а сам опрометью бросился к дальнему костерку. На ходу поймал брошенные ему кузнечные краги и прямо поверх гвардейских перчаток натянул их по самые предплечья. Те выдерживали жар кузнечного горна; хотелось бы верить, что и горящая смола им тоже окажется нипочём.

Подскочив к огню, он, на ощупь, – ибо копоть нещадно терзала глаза, – кое-как выудил один из занятым пламенем бочонков. Опалил себе бороду, да и его ладони жар своей лаской тоже не обделил. Обратно Брут, как показалось, бежал аж вдвое быстрее, а когда терпеть уже совсем стало невмоготу, – со всего маха зашвырнул смолу прямо в середину проклятущего дворфского шарда. Один из бородачей, по-видимому, совсем обезумел, ибо рубанул подлетающий бочонок секирой, развалив тот на ошмётки. Оттого-то горящая смола покрыла их всех до единого, не пощадив ровным счётом никого.

И нихрена! Как с гуся вода.

Смолой заляпало каждый доспех, она попала на лица и руки, воспламенила усы и бороды. И тем не менее дворфы не дрогнули и строя своего не сломали. Более того, даже и не помышляли о том, чтобы потушиться водой или сбить с себя пламя, катаясь по земле. Никто из них и рта своего не раскрыл, чтобы банально закричать… В глазах несчастных, наблюдавших это, то были уже не дворфы, но мстительные духи, восставшие из глубин самой преисподней. Не ведающие покоя, а потому, очевидно, и смерти неподвластные.

Но ведь огонь пожирает всё! Должен же он рано или поздно совладать и с ними?!

Именно эта мысль билась о своды Ричардова черепа, прежде чем он осознал, что его трясут и треплют за грудки. Энелил, девушку дикарку, он узнал с небывалым трудом.

– Пекарь! – кричала она. – Пекарь, мать твою!.. У тебя ещё осталась та алхимия?!

– Ал-химия… – пролепетал он не своим голосом. «Какая к чёрту алхимия, женщина, когда тут такое?.. А-ах, в смысле, та самая алхимия!». – Да. Да, ещё есть немного!

Ричард потянулся к подкладке жилета, где у него хранилось два промасленных тубуса, и вытащил пузатый флакон и склянку поменьше. После того, что сотворила эта дрянь с дезертиром, он с радостью бы избавился от них насовсем, но… жаба душила. Целое состояние за них отдано; лучше уж выпить, чем выбросить. К тому же нечего было прибедняться – бывало, творил он дела и пострашнее. И ничего, с совестью справлялся.

– Чего ты ждёшь, глупец, бросай скорее!!! – прикрикнула Энилин, но тотчас же прикусила язык. В глазах её плескался страх. «За мужа и сына», – сразу понял Ричард.

Он выбрал тот, что побольше. Размахнулся и зашвырнул флакон в пожираемый пламенем шард, пока дворфы не отошли слишком далеко, и смоляной дым их не сокрыл.

– Бегите куда можете! – закричал Ричард, падая ниц и зажимая уши руками.

Хотя, даже так он прекрасно слышал этот тошнотворный, выворачивающий всё нутро вверх тормашками вой. Ну, по крайней мере он попал. Хлопок взрыва на этот раз вышел сто крат сильнее прежнего: отбил слух, взболтал внутренности, сдавил железной хваткой сердце, да и в целом прошёлся по всему телу, словно ураган по грешнику.

Ну а после, – и не сказать наверняка: это всё стихло до того внезапно, или просто он сознание потерял? Удерживаясь на ватных ногах, Ричард кое-как поднялся. Ощущал себя, словно боги половину его души из тела вынули; ну а остальное нарочно оставили, – дабы, оклемавшись, он мог воочию лицезреть содеянное. И ужасаться.

Бой закончился, а от шарда безумных дворфов осталась лишь обугленная рытвина. Раскалённые до бела камни, обожжённая земля и песок, коптящий шлак… смотреть на всё это не хотелось. Селяне и контрабандисты, насколько можно было судить, все уцелели. Щиты им помогли. Сейчас они потихоньку приходили в себя, хотя… над всей логовиной уже витало призрачное осознание, что на сегодня с кровопролитием покончено.

Так оно на самом деле и было. Лучники – всё равно стрел ни у кого не осталось, – поспешили спуститься со скального выступа и присоединиться к своим. Помочь раненым, ибо мало кому за этот день посчастливилось не снести на себе отметины от меча, копья или жалящего осколка. Ну, по крайней мере, будет что вспомнить. Бруту так и вовсе всё лицо посекло, но он о своём долге не позабыл: наспех перевязал голову, организовал тех, кто ещё в силах был держать оружие, и повёл их под сень скального выступа. Разведать.

Ожидали они всего чего угодно, а нашли лишь нишу с остатками разбитого здесь некогда лагеря, да внушительные врата, вмурованные прямо в скалу. Дворфские, не иначе. Правда эти выглядели, будто б не прикасались к ним целые века. Не поддавались.

Ну и шут бы с ними; дезертиры ушли, и уже вряд ли вернутся за добавкой.

Так же нашли здесь и одного единственного недобитка. Допросили его. Поведал он немного, – не успел, слишком уж поганая рана, – но сказал главное, о чём его допытывал Брут: встреченных на дороге мальчишку и священника дезертиры и впрямь не тронули. Отпустили. Только после этих слов бывший сотник позволил себе вздохнуть спокойно.

Что ж, это можно было назвать победой. Настоящей, всамделишной победой: бесславной, пропитанной усталостью, болью, потом и, разумеется, горестями утрат.

Однако, передышке не суждено было продлиться долго. Все, кто мог, – и кто умел, – занялись ранеными. Среди них и Такеда; чаандиец оказался сведущ в лекарском уходе. Остальные же отдыхали. Кто-то даже организовал котелок над догорающим кострищем. Сражение сражением, а брюхо чем-то набить надобно. В ближайших кустах обнаружился бедняга Себастиан. Он держался молодцом, хотя до сих пор дрожал, как осенний лист на ветру. Одного этого хватило, чтобы разувериться во всех подозрениях на его счёт. И вот, когда мысли едва ли не каждого обратились в том же направлении, что и дорога к дому:

– Беда, дорогой!.. – Энелин вдохнула поглубже, но договорить всё равно не смогла; упала на колени и бросилась в объятия мужа. Всхлипнула. Хотя, возможно, это в котелке.

– Что случилось? Что на этот раз?!

– Гвардейцы, Брут, – отозвался один из охотников, что вместе с Энелин нёс дозор, пока остальные отдыхали и восстанавливали силы. – Гвардейские знамёна на горизонте. Целый полк, а может и того больше. Идёт ровнёхонько сюда. Видать, дым их привлёк.

Ну да, конечно. Подобный столп дыма, коим накоптила здесь смола, пожалуй, за десятую милю виделся; уж для гвардейских соглядатаев это было верным приглашением.

Впрочем, если это целый полк, да ещё и со своими знамёнами, то, пожалуй, нет нужды сомневаться, что это и впрямь настоящие гвардейцы, а не очередная дезертирская банда.

Вот только меньше проблем это не делало.

– Мы уходим! – тут же заявил верховодящий дезертирами боцман. Поднялся, а остальные встали с ним вровень. – Сам понимаешь, старина, нам тут рады не будут.

Ну конечно Брут это понимал. Как и то, что Энелин тоже придётся отправится с ними. Она ведь проклятущая дикарка; клановые наколки с лица просто так не сотрёшь.

– Так, мужики, общий сбор, – голос бывшего сотника походил на скрежещущие друг о друга камни. – Решаем, что делать дальше и как поступить.

Хотя было ли толку что-то решать? Когда они на это дело соглашались, каждый понимал, что, возможно, дороги назад уже не будет. Потому-то и пошли те, кого на этом клочке имперской земли мало что держало. Одно дело, откупаться от местных капитанов, чтоб те закрывали глаза на «подозрительных личностей, сбывающий неописанные товары в обход имперских пошлин», но совсем другое – дать обнаружить себя на месте побоища, среди этих самых подозрительных личностей и мертвецов в гвардейской форме. Конфуз.

Оттого-то совет был недолгим. Все селяне – все выжившие, – единогласно решили примкнуть к контрабандистам. Покинуть обжитые места и вкусить чутка вольной жизни. Может, когда-то даже вернуться, когда всё уляжется. Для смельчака – хорошее решение.

И вопрос-то, по сути, состоял только в одном.

– Не-ет… – едва выдохнула Энелин. – Нет, дорогой! Как же… Как же наш сын?!

Брут нахмурился. Такие решения никому не даются легко.

– Наш сын… – Сглотнул. – Дорогая моя. Родная. Наш сын, Неро, – он справится. Он справиться во что бы то ни стало! Должен справится, потому как я тебя не оставлю! Взгляни на меня, вспомни, вспомни кто его мать, кто учил и натаскивал его! Справится.

Оба они, если б ещё помнили, какого это, заплакали бы в полную силу.

Ричард Маганти, сидевший неподалёку, хлопнул по коленям и поднялся. Всё равно его голос на этом импровизированном совете мало что значил; но вот зато чувства этих двоих ему были знакомы очень хорошо. В конечном итоге, не такие уж они и разные, как он сперва подумал. Поможет уж им чем только сможет, почему бы и нет?

– Я с вами не пойду, – твёрдо заявил он. – Вернусь к себе, в Гринлаго. А заодно и вот этого вот провожу. – Ричард ткнул пальцем себе за спину, указывая на удаляющуюся фигуру чаандийца. Ну а что, ему заплатили, вот он и пошёл своей дорогой. Чужестранец, что с него взять? – Ну и, если повстречаю вашего паренька, – продолжил меж тем Ричард, – могу и весточку ему от вас передать. Так-то это плёвое дело. Идёт?

Он такого не ожидал. Ещё раньше, чем договорил это своё «идёт?», та дикарка, Энелин, заключила его в объятия. Не женские, но мужские и крепкие, полные уважения.

Брут тоже протянул ему руку. Признаться честно, Ричард аж растрогался.

– Безопасную дорогу до города-то хоть знаешь? – поинтересовались у него.

– Знаю, – ответствовал Ричард. – Точнее, знаю тех, кто наверняка должен знать.

– Хорошо, – кивнул Брут. – Тогда за дело. Заберём тела павших, всех, кого сможем унести, и уходим отсюда. – Бывший сотник оглядел логовину, будто та была ему домом родным. Остановил взгляд на Ричарде. – Спасибо, приятель. Жаль, едва познакомились.

Ричард только плечами пожал: «Сочтёмся».

?                                                  ?????                                              ?

С того момента минуло уже… сколько? Часа два или три, никак не меньше. Закат. И, сколько не оглядывайся, по-прежнему никакой погони. Значит, не зря он про местные тропки узнавал и о нужных людях справлялся. Пригодилось. Разве что за ними до сих пор шёл этот травник или монах – или кем он там был? – Себастиан. Ну и, с одной-то стороны: свободный же человек, пусть идёт куда хочет. Ну а с другой – раздражает ведь, мерзавец.

Ричард, в очередной уже раз, не выдержал и оглянулся:

– Ты же вроде в деревню хотел возвращаться?! – прокричал.

– Нету больше деревни! – донеслось в ответ. – Мне теперь нужно в город!

– Ну так и иди туда другой дорогой! – ругнулся Ричард и продолжил путь.

Это была уже их дюжинная за сегодня перебранка. Сначала Пекарь сам хотел ему тумаков надавать, чтобы отстал. Затем, швырялся в монаха камнями. Под конец иссякли даже брань и оскорбления. Теперь он лишь время от времени пробовал прикрикнуть на Себастиана, чтоб тот валил прочь, но и это ни к чему не приводило. Чаандиец всё это время шёл молча, не вмешиваясь.

В конце концов, Ричард тоже махнул рукой. Будто почувствовав это, монах стал потихоньку их нагонять. По чуть-чуть, понемногу. И вот – он уже идёт с ними вровень.

Шли они через непаханые, поросшие бурьяном и дикими травами поля. Огибали овраги, обходили холмы, встречали и провожали резвящейся здесь тёплый летний ветер. Двигались к мелкому рыбацкому посёлку, у которого, вроде-как и названия-то не было.

Зато, там точно были нужные сейчас люди.

– Фу-ты ну-ты! – воскликнул хозяин одной из хибар, открыв дверь и увидев на своём пороге вымазанного запёкшейся кровью чужеземца, лысого улыбчивого простака в рясе и ещё третьего – человека вроде как серьёзного, вот только что он в такой компании позабыл? – Чего изволите, господа хорошие? Улова сегодня нет, хаты не сдаём.

– Нам бы это, любезный, на тот берег перебраться, – начал Ричард. – Мы от Галавара, больше известного как Нисона, Ригса. Слыхал о таком небось?

– Нет, не слыхал, – с каменным лицом проговорил хозяин хаты, что для своих означало: «Конечно друзья, чувствуйте себя как дома!». – Ну и… сколько вас?

– Двое, – ответил Ричард.

– Трое! – в унисон вставил Себастиан.

Хозяин удивлённо уставился на монаха. Затем – вопросительно на Ричарда.

– Мда, – прицокнул Пекарь, утирая с лица. – Один момент.

Сам закрыл перед хозяином дверь его же хаты. Повернулся к Себастиану, вынул стилет из-за пояса, ухватил того за грудки и…

– У меня есть предложение! – выдал единым порывом монах, хотя на его лице и тени страха не таилось. – Деловое. Вас всенепременно заинтересует!

– Чего?.. – выдохнул Пекарь.

– Мне нужно добраться до города, а затем – до драконьей святыни. Я, разумеется, заплачу. И не мало! Но сперва – будь так любезен, вскрой-ка эту вещицу. Там ваша плата.

– Вскрыть? – всё так же недоверчиво вопросил Ричард. – А с чего это ты взял…

– Чутьё, – улыбнулся в усы своей проклятуще-обезоруживающей улыбкой монах, и сунул Ричарду под самый нос богато украшенную шкатулку.

Ричард ослабил хватку. Вернул стилет за пояс.

– Ну-у, допустим… – проговорил, беря шкатулку в руки.

Провозился он с ней немало. Всё потому, что отмычек с собой не брал. Пришлось орудовать калёной спицей, выгнутым «как надо» рыболовным крючком и парой зубцов, отломанных от обычной вилки, – всем, что нашлось в хате рыболова. Впрочем, не беда, ибо Ричард и сам проникся интересом: замок не так прост, да и сама шкатулка выглядела дорого-богато. Пожалуй, этому странному монаху он мог бы оказать услугу-другую за одну только эту коробочку, а если внутри и впрямь хранилось что-то ценное, то на это следовало хотя бы взглянуть.

Пока Ричард возился, Себастиан сидел в лодке напротив него, беспрестанно что-то перебирая в пальцах и бормоча. Молился небось – монах всё-таки. Чаандиец по-прежнему молчал, хотя в нём, при слове «оплата», зародился некий интерес, ну а лодочник… таких обычно называли: нем как могила. Хороший люд – по таким сразу видно, что неболтливы.

– От… зараза. Заело кажись!.. Ух, – Ричард надавил чуть сильнее, что-то лопнула, и шкатулка отворилась настежь. – Готово, монах! Фу, пылища.

И впрямь, из шкатулки, стоило его открыть, пахнула смрадом, но Себастиан тотчас же руками всё это развеял. Только запах странный остался, как в дождливый день.

Все трое заглянули в шкатулку. Там, в нише из синего атласа, лежало письменное перо исключительной, если не шедевральной, работы. Серебряное, с витиеватым долом для чернил, изысканным рубином посерёдке, и оперением – мягким, сделанным, по-видимому, всё из тех же серебряных нитей. Такая вещица без проблем представлялась в руке не просто высокопоставленного клерка, но, без малого, Императрицы; а уж от одной только мысли, сколько монет можно за неё выручить, голова шла кругом.

– И ты хочешь сказать, – у Ричарда в глотке пересохло, – что пожалуешь нам эту диковинку за то, что мы тебя с одного края острова на другой доставим?

– Именно! – Себастиан вёл себя так, будто слов «ценность» и «деньги» для него не существовало. – Оно мне ещё понадобиться для некоего дела, ну а после – вы станете его полноправными владельцами. Делите его как вам заблагорассудится. Ну что, по рукам?

Такеда и Ричард переглянулись, будто уже сто лет в обед как были закадычными друзьями. Чаандиец даже на миг утратил эту свою раздражающую невозмутимость.

– По рукам, – ответили они хором.

– Превосходно! – захлопал в ладоши Себастиан. – Вы об этом не пожалеете!




Глава третья

Монета на кончиках пальцев


Неро Вандегард



Я хорошо помню то время – даже сам тот момент, – когда убедил отца устроить меня в военную академию. Я хотел стать солдатом, как и он сам; мечтал стать егерем. А о белолигийских егерях тогда ходило немало бравых легенд! Непревзойдённые разведчики, мастера скрытности и засад, асы в обращении с луком и арбалетом, диверсанты. Егерю могли пожаловать чин тысячника, даже если он из простолюдинов; платили довольствие как кавалеристу; нередко знатные рыцари избирали егерей своими оруженосцами.

От шести до десяти лет муштруют на егеря; набирают мальчишек и девчонок из числа первородных, годков девяти-десяти, чаще знатных, но и простецов, если подходят. Меня, благодаря отцу, взяли в одиннадцать; а после двух лет обучения, вернули в семью. Вновь разгорелась смута. Никс-Кхортемские кланы, говорят, сызнова взялись за оружие: впали в немилость у правящих господ, жгут прибрежные города, грабят торговые баржи, угоняют в неволю всех, кого выйдет захватить в разбойничьих набегах.

Вот только враки всё это! Вовсе не разбоем живёт земля призрачного снега!

Однако ж, заяви об этом кто, разве поверят? Меня, равно как и остальных юнцов, хотели отправить на границу. Там, дескать, обучение и муштра пойдут быстрее. Ну и, разумеется, ни я, ни отец, ни уж тем более мать не желали, чтобы моя стрела – случайно, либо же злонамеренно, – пролила хоть каплю кхортемской крови. Или и того хуже: от северянской хладокаленной стали пролилась бы моя собственная.

Мать надоумила, отец похлопотал, и вот меня вернули в семью, разорвав контракт и спалив его обрывки в жаровне. Помню я, – не мог тогда сдержать слёз. Слёз радости и одновременно горя. Пришлось мне свыкаться, хотя военный быт я по-прежнему уважал. Уважал почти в той же мере, что и – как я про себя их называл, – своих братьев по крови; невзирая на того, из каких кланов и родов те происходили. Все норды, кого мне довелось знавать лично, были как на подбор добрыми друзьями и верными товарищами.

И вот ныне стою я меж сожжённых домов моей родной деревни, а гвардеец треплет меня по плечу и повторяет раз за разом, мол, да не переживай ты, парень, это всё северные дикари, но ныне-то они свои клыки знатно пообломали. Говорит: больше сюда не сунутся.

И что прикажете мне думать опосля этих слов? Что чувствовать?..

Я глазам своим поверить не мог. Да в общем-то – и не верил! Смотрел на остовы разрушенных домов, на закопчённые пепелища, а каждый раз, едва лишь моргая, видел за закрытыми веками целёхонькие хаты, как раньше. Будто наваждение какое. Сон наяву.

Снова шагнул вперёд, но гвардеец одёрнул. Сжал моё плечо чуть сильнее. Велено ему было не пускать меня в деревню, пока отец Славинсон не уладит с комендантом, а я был до того потерян, что даже разозлится на него как следует не мог.

Голова болела. Дышалось как-то с трудом. Дрожали руки. Время от времени со щёк я утирал слезы, но те катились совсем без моего ведома, – словно бы так, проформы ради. Это всё шок; по крайней мере, думаю, именно шоком это и было. Я почти ощущал, как в голове, словно камешки в банке, гремят предположения одно нелепее другого; а над всем этим довлеют слова моего прежнего наставника Сайруса Абендена. «Беда, – говорил он, – всегда приходит не ко времени. Но вовсе не потому, что она такая сука. Нет. Просто ты в тот момент оказались к ней в наивысшей мере не готов». Во время моего обучения этот человек за мной вроде как приглядывал. То ли по просьбе отца, то ли чтоб из меня вышел толк, то ли по доброте душевной. Но он был прав, как и всегда: я оказался не готов.

Да и можно ли в принципе быть готовым к чему-то подобному? Едва ли.

– Гнерех!

– Да, господин десятник, – отчеканил гвардеец, не ослабляя хватки.

– Можешь пустить парня, это вопрос решённый. Пусть осмотрится.

– Так точно, господин десятник. Разрешите рассказать ему, что да как?

Молчание. То ли десятник кивнул, то ли головой покачал. Думаю, покачал.

– Так точно, господин десятник! – Отсалютовал гвардеец, развернул меня к себе и опустился на колено. – Ну вот парень, теперь всё по уставу. Ступай, сам на всё погляди. Особо там не копайся, а если чего найдёшь – не утаивай, а неси сюда. Всё понял?

Я кивнул, но, клянусь, это был самый тяжкий кивок в моей жизни.

Гвардеец утёр с моих щёк свежие слезинки, развернул лицом к пепелищам и чутка подтолкнул. Даже и не знаю, сдвинулся бы я иначе с места или так и остался б стоять, но, уже после первых пары шажков, ноги сами понесли меня вперёд. Домой, разумеется, куда ж ещё? По старой памяти я бежал по тропинкам, утаптываемым местными года напролёт, хотя ныне те было и не разглядеть вовсе. Трава здесь повсюду пожухла от жара, а та, что нет, – почернела от копоти и гари. Каждым шагом я тревожил облачка невесомой залы.

Дом. То, что осталось от него. Отец на своём веку выстроил богатое жилище, но ныне – это была лишь груда обломков. Прост чуточку больше, чем все остальные.

– Мама?.. – выдохнул я незнамо зачем. – Папа?!

Тишина. Разумеется, никто мне не ответил. Некому было. Вся деревня, за вычетом рыскающих тут и там гвардейцев, оказалась пуста. Ни следов битвы, ни тел, ни уцелевших.

И некому было ответить, что же здесь на самом деле произошло.

Не помня себя, я полез вперёд. Аккуратно, стараясь не тревожить царящую здесь разруху, как если бы мог, словном по звериным следам, прочесть о всём произошедшем. Но увы. Это всего лишь горелое дерево, истлевшие ткани и припаленные разбитые миски и горшки. Едва ли смогут они рассказать о многом. Обогнув очередную, торчащую словно почерневшая кость балку, я ступил на пол и что-то хрустнуло под подошвой моего сапога. Осколок закопчённого оловянного зеркальца – едва ли не самой большой ценности в доме. Дрожащей рукой я поднял его, пальцем стёр нагар. В нём отразился юноша, несчастный и напуганный, успевший где-то попачкать лицо в саже; а сажу ту прорезали натрое следы недавних слёз. То, естественно, был я сам, и впервые мне довелось таким себя увидеть.

Я бросил осколок, как если бы тот обжёг мне пальцы. Думал – порезался, но нет; это досада и горечь во мне сменились страхом до того внезапно, что я и понять ничего не успел. Спотыкаясь, ринулся я прочь из разрушенного дома, словно тот всё ещё полыхал жарким огнём, и, только отбежав на добрую дюжину ярдов, сумел-таки отдышаться.

Само это место, прежнее моё жилище, вмиг стало казаться мне озлобленным и чуждым. И хуже того, в голову мне взбрело, что всё это – моя собственная вина! Ни что иное, как жестокая кара за произошедшее в библиотеке. Возмездие за любопытство.

Хотя, нет. Не сходится… Никто в ту ночь меня не видел окромя той девицы, да и окажись оно иначе, разве не было б тогда погони? Что же касается её самой, то, будь я ей враг, и она наверняка бы просто бросилась на меня с кинжалом в руке прямо там, в том же проулке. На её месте я, пожалуй, – хотя и не сказать наверняка, – так и поступил бы.

Я хорошенька тряхнул головой. Запустил в волосы руки, хотя те были перемазаны сажей. «Что же это я такое несу? Напасть на юную деву? С кинжалом?! Да ни в жизнь!». На поясе у меня висела фляжка с водой. Я сорвал её, откупорил, вылил в руку и плеснул себе на лицо. Затем – ещё раз. Остатки допил. Прохладная вода не принесла облегчения, не утолила жажды, но, по крайней мере, вернула мыслям хоть сколько-нибудь ясности.

«Нет, это не может быть правдой. По крайне мере, не должно быть таковой! Тут что-то другое». Я вздохнул поглубже. Выдохнул. Вытер с лица. Бросил пустую флягу себе под ноги и вновь глянул на развалины. Они… просто были там. Просто сожжённый дом; не потушить уже никак, но и сильнее не сгорит. И, благо, нет никого под его обломками.

Не сказать, чтоб от этого прям становилось легче, но, по крайней мере, и хуже не делалось. Я подступил ближе, – уже смелее на этот раз, – протянул руку и… похлопал ладонью по сохранившемуся куску стены, будто то было плечо старого моего товарища. Ну и прочь побрёл. Без цели, просто, куда глядели глаза. Каждую мысль, что лезла мне в голову, я гнал, словно надоедливую муху. Жаждал покоя и тишины. Нуждался в них.

Шаг за шагом, я и сам не заметил, как вышел на дальнюю опушку. Высокие травы, властвующие здесь безраздельно, ныне изукрасились трещинами вытоптанных тут и там тропок, – словно этот твой лёд, крепящий прибрежную полосу зимнею порой. Впрочем, оно и не удивительно; раз гвардия взялась за расследование – следопыты исходят тут всё вдоль и поперёк. Такая уж у них служба, разнюхивать, выведывать да подмечать.

Тут-то меня и кольнуло, что охотничий домик здесь как раз неподалёку. Правда, его наверняка уже давно обнаружили и, как пить дать, всё там вверх дном перевернули. Беда, если оно и вправду так, но следовало взглянуть самому. Туда-то я и поспешил.

Кто бы ни был повинен в этих злодеяниях, но охотничий домик он тоже попытался сжечь. Благо огонь не пожрал его целиком; сейчас уже сложно сказать, отчего так. Крыша устояла, да и две внешних стены оказались нетронуты. Замок на двери был сбит. Значит, и вправду тут уже побывали. В дверь я ввалился, едва не вынеся ту с петель. Внутри никого.

– Эй! – крикнул я. – Есть кто живой?!

Тишина. Разве что крысы по углам шмыгнули. Царил тут бардак, да и пованивало неслабо. Всё из-за пушнины на просушки и заготовленного для засола мяса. Не уследишь, пару-тройку дней такое полежит, и все труды по забою и разделке дичи – насмарку.

«Пару-тройку дней… значит, всё произошло незадолго после моего отъезда».

По хлипкому, скрипучему полу я прошёл в соседнюю комнатушку. Туда, где на стойках хранились секачи, рогатины и охотничьи короткие копья. Кто не сведущ в охоте, обычно думает, что для хорошей добычи достаточно лука или арбалета. Это, разумеется, отнюдь не так. Только безумец пойдёт на вепря без доброго секача, а матёрому охотнику хватит рогатины и тяжёлого кинжала, чтоб взрослого медведя раз на раз забороть. Ныне же стойка пустовала, как и кадки для стрел, как и вешалки с плащами и жилетами.

Я не знал, что и думать. Да и едва ли мог думать хоть сколько-нибудь здраво в тот миг. Посмотрел, понял, что пропало всё оружие и вся амуниция, да и вон из хаты вышел.

На улице к тому времени заморосил дождик. Меленько так, небо-то вполне чистое. Хоть и хмурое. Я глянул вверх, всмотрелся в облака и… признался себе, что осталось ещё только в одном удостовериться. Вдохнул поглубже, протёр глаза и, с замершим сердце, шагнул за угол.

И уж лучше б я этого не делал. Лучше бы того, что там находиться, не видел.

Всё моё мужество, вся стойкость, все последние крохи самообладание сорвались в глубочайшую пропасть, и я отчетливо слышал тот звон, с которым они разбились о самое дно. Налетел ветер, зашуршал травами, принёс новые свежести на своём хвосте; но тут же и сгинул, только его и видели. Колосья и лес вдалеке вытянулись, замолчали. Ритуальный Никс-Кхортемский каяк, над которым я трудился чуть более двух лет, и которому совсем немного оставалось до завершения, – да что уж там, он, считай, уже был готов! – валялся у моих ног обожжённый и истлевший до самого днища. Теперь, не более чем бревно для растопки. Настолько невзрачное и презренное, что посади на него кота, брось их в воду, и зверь наверняка предпочтёт плыть сам, нежели спасаться на… этом. Я сжал кулак, хотел в сердцах садануть о стену, – со всей силы, пусть хоть кожу сдерёт, хоть пальцы переломает! – однако ослабевшая моя рука просто опала, а вместе с ней растаял и гнев. Пожалуй, ныне мне не хватило бы сил даже букашку в пальцах раздавить. Опустошённый, я побрёл прочь.

?                                                  ?????                                              ?

Словно призрак из страны несбывшихся чаяний, я плыл вперёд, отмеряя свой путь нетвёрдыми шагами. Только себе под ноги и глядел, ни на что боле не обращая внимания.

Размышлял.

Отчаяние отступило, хотя своё сердце я по-прежнему ощущал под покровом её хладной тени; приутихла досада, склонили выи страх и озлобленность. Что произошло – то произошло, и с этим уже ничего не поделать. Лишь тёмная, грузная тоска поселилась в моей душе, хотя, как сейчас помню, именно в ней-то и затлели жаром те первые уголья.

Ноги привели меня обратно в деревню, и остановился я лишь тогда, когда выросла передо мной фигура благодетельного отца Славинсона.

– Гайо пресветлый… Неро, мальчик мой, что?.. Что с тобой приключилось?!

Я поднял на него свой взор. Хотел ответить, но, вместо того, не совладав с собой, упал священнику прямо в объятия и утопил лицо в складках мантии на его груди.

– О, святой отец!.. – взмолился я, вновь глотая горькие слезы. – Прошу, ответь: отчего всё так произошло? Откуда это несчастье на мою голову?!

– Ну-у, сыне, полноте. Случается. Сам знаешь, жернова мелют мелко. «…И факел, и звёзды, и пламя свечи – рождают и краски, и тени; как делает то благодетельный свет, поныне и в терньях, и в неги…»

Я поднял голову, отстранился, усилием всей своей воли сдержал влажное в глазах.

– Священное писание от Люция и Артея, третья арка, стих седьмой.

– Вообще-то тридцать седьмой, негодный ты юноша, – улыбнулся отче. – Будь ты моим учеником, и твои руки не знали бы отдыху от ударов лозы. Радуйся, что я лишь твой добрый друг и не более того.

Я… улыбнулся – неожиданно для самого себя. Осталось ещё место для радости.

– Так-то лучше. Пойдём, дружок. Чует моё сердце, тебе не помешает привести свои мыслишки в порядок, а мне, божеской милостью, как раз удалось раздобыть нам немного чая. Скажи, пробовал ли ты чай, Неро? Нет?! Ну-у, вот и попробуешь! Помниться, когда я был немногим старше тебя и… чуть менее сведущ священных истин, куль чая я выменял на серебряный самородок, размером с фалангу большого пальца. И был несказанно горд…

Отец Славинсон продолжил распаляться, расхваливая так и эдак этой свой чай, а я шёл рядом и молча слушал. Было что-то воодушевляющее и без малого чудодейственное в этой его простецкой болтовне. Что-то, что не позволяло улыбке покидать уста надолго.

Однако чай и впрямь оказался хорош. Согревающий и горький, он неплохо так прочищал мозги; совсем не чета нашим обычным травяным настоям. Гвардейцы разбили неподалёку от разорённой деревни лагерь и, уж не знаю, что там отче наплёл коменданту, но и его, и меня вместе с ним, принимали более чем радушно. Дозволили расположиться у костра близь полевой кухни, брать воду и есть из общего котла.

Пока суть да дело, с горячей кружкой в руках и со взглядом, застывшим на чьей-то неприличной зарубке на столе, я принялся копаться в собственных неуёмных домыслах. Собирал в одну кучу и тех недисциплинированных гвардейцев, и прибывшего чаандийца, и загадочную встречу благородных господ в библиотеки, и лишающую разума драконью книгу. И тот немаловажный факт, что книга эта оказалась похищена прямо на моих глазах. Так и эдак крутил я всю эту требуху перед мысленным взором, гадая, что с чем связано.

Уверен, всё это было чем угодно, но только не чередой проклятущих совпадений.

Один из гвардейцев, – едва ли многим старше меня, судя по виду, – подступил к отцу Славинсону и смиренно попросил его внимания. Объяснил, что ему, мол, весточка пришла, сын у него родился, и не лишним будет посоветоваться со святым человеком, какое имя дать мальчугану на первые подстрижины. Я слушал в пол уха. Чаёк попивал.

Меня интересовало вот что: сколь разумного в предположениях, что произошедшее – есть кара за моё самоуправство? Всё-таки, бывают вещи, которые простолюдину видеть не положено, и знать ему о таком просто незачем. Быть может, чему-то подобному я и стал свидетелем в ту ночь, и данный проступок просто не мог остаться безнаказанным?

Отхлебнул чаю.

Пугающие воспоминания о произошедшем в библиотеке по-прежнему терзали меня, но стоит быть честным с самим собой: никто меня не видел окромя той девицы и Гренно, привратника. Но он-то, думаю, и на смертном одре станет всё отрицать – своя шкура, всё-таки, дороже. И раз от них никакой опасности не исходит, тогда…

Я вновь прильнул к кружке, да так и замер от пришедшего на ум озарения.

Та дева!.. Та, кою я сперва принял за убийцу, так ловко шныряла она по теням. Она ведь появилась не из неоткуда, но проникла вмести с теми знатными. Вот же ж я дуралей, раз только сейчас это понял! Получается, все они обо мне в курсе, и этого уже не утаить!.. Беда. Хотя, если так-то оно так, и всё это? – их рук дело, то возникает ещё вопрос: а почему бы им просто меня не схватить? Что за глупец способен упустить юнца на единственной дороге, но в силах прознать, где тот живёт, и послать душегубов в конец его пути?

Я отстранил горячую кружку ото рта. Облизнул обожжённую губу.

Ну-у… Разве что тот, который намерен сокрыть тайну столь великую, что каждому даже мельком о ней прознавшему не сносить головы! Ну и, если так-то поразмыслить, то, право же, я легко мог вообразить себе такого глупца. Бескомпромиссного, мстительного и коварного; не чурающегося грязных приёмчиков ради своих подлых замыслов.

Тут, о стол передо мной – с силой, что я ажно подпрыгнул, – грохнула жестяная миска. Чай пролился, ошпарил мне пальцы, а дыхание камнем встряло поперёк горла.

– Вот, – рыкнул один из гвардейских поварских. – Комендант велел накормить вас от пуза. Ешьте, пока дают.

Другая такая же миска упала перед Славинсоном, и в ней, как и в моей, исходили паром две поджаренных на огне колбаски в специях. «Отравлено!» – тотчас же подумал я. Но прежде, чем успел хоть что-нибудь из себя выдавить, отче схватил вилку о двух зубцах, наколол угощение и мигом себе в рот отправил. Даже и внимания ни на что не обратил, просто продолжил болтать с молодым гвардейцем, который, как мне показалось, как-то недобро на меня в тот момент поглядел. Сам же я застыл в ужасе.

Тем не менее худшего не произошло. Славинсон прожевал колбаску, проглотил, утёр рот рукавом и, как ни в чём не бывало, принялся за вторую. Молодой гвардеец с ним всё так же беседовал, а на угощение поглядывал без утайки и с явным аппетитом.

На меня боле не косился. Ком в своём горле я проглотил с немалым трудом.

– Что-то не так, мой мальчик? Ты прямо-таки с лица спал. А не ешь почему?

Я поглядел в свою миску, словно ожидал увидеть там червей. Их там не оказалось.

– Я не голоден, отче, благодарю, – выдавил из себя, отодвигая её прочь.

Тот только плечами пожал и отвернулся. Болтавший с ним гвардеец удовлетворил наконец своё любопытство, пожаловал Славинсону за труды небольшой горшочек, принял на чело святое знаменье, поклонился, да восвояси пошёл. Я ему вослед ещё долго смотрел.

Что-то во всём этом мне казалось до боли неправильным. Не иначе как взыграла во мне хвалёная нордская предусмотрительность. Что ж… лучше уж поздно, чем никогда.

– Мм, да это же мёд! – восторженно заявил отец Славинсон, глядя на содержимое горшочка. – Это очень-очень кстати. Ну-ка, опробуем!..

Он раздобыл на столе среди прочего резную ложку, облизнул, зачерпнул ей мёду и в кружку себе отправил. Размешал, отпил, и разомлел. Я принюхался: липа, липовый мёд. Доводилось мне читать былины, где травили едой или вином, но вот мёдом – ни разу.

– Ух, вот так-то оно гораздо лучше. Не желаешь ли, мой юный протеже?

Я понятия не имел, что означает «протеже», но наполовину полный свой стакан к нему пододвинул. Без особого, впрочем, воодушевления. Мысли мои теперича занимало другое: я глазел по сторонам, и всюду мне чудилось, что гвардейцы за мной если даже и не следят, то уж точно не упускают из виду. И взоры свои, чуть что, в сторону отводят.

– Неро, сын мой, – отче, размешивая мне чай, вдруг посерьёзнел, – я понимаю, тебе тревожно, но поверь словам старого священника: всё ещё образуется.

Вернул мне кружку. Моим ладоням, оказывается, недоставало её тепла.

– Дак разве ж вы старый, отче? – заметил я, принюхиваясь к новому аромату.

– И то верно, мальчуган, ха-ха, и то верно! Однако же не перебивай. Я это к тому, что не хотелось бы мне, чтоб ты какую глупость выкинул пока мы тут. Вижу же, что на душе у тебя неспокойно. Вот дней через десять мы вернёмся в аббатство, и тогда…

– Что?! – встрепенулся я, ажно со скамьи привстал. Славинсон этого как будто бы даже и не заметил. – Целых десять дней! Неужели так долго?!

– Да, мальчуган. Сам видишь: мост через реку разрушен, да и платину смыло. Лодки все тоже разбиты. Ни на бревне, ни на плоту не переправиться, разве что сыщется дюже отчаянный кто. Комендант мне поведал, что материалы на починку уже заказаны, но дней через семь только прибудут. Ну и пару-тройку деньков на постройку. Так-то.

У меня аж пот на излобье выступил. Я ещё разок окинул взглядом всю округу, призадумался, и понял, что за столько-то времени бесповоротно сойду здесь с ума. От тоски и неведенья, но в первую очередь – из-за страха перед тем, что чья-то незримая длань может править всеми здешними моими злоключениями. И даже если оно на самом деле не так, и я ошибаюсь, – уж лучше бы поостеречься. Я твёрдо решил, что не останусь здесь надолго. И не вернусь, пока не возвратится всё на круги своя, либо – хотя бы, – пока не уберутся разнюхивающие тут гвардейцы. Уж не знаю, что произойдёт прежде.

Я тяжко вздохнул. Отпил сладкого, пряного чая. Убрал прядки волос с лица.

– Боюсь, это невозможно, отче. Слишком долго; слишком тягостно мне будет тут оставаться. Думаю… думаю, лучше б мне уехать на какое-то время. Ты ведь понимаешь?

– Уехать?! – отец Славинсон вскинул бровь. – Ну а куда же ты поедешь, мальчик мой? Обратно в Гринлаго? Отчего же так скоро?! Я понимаю, у тебя горе, но ведь…

– Дело не только в этом, добрый мой священник. Ты ведь знаешь, – я перешёл на шёпот, – знаешь ведь, кто? моя мать? Ко всему прочему я опасаюсь быть раскрытым.

Отче замолчал. Призадумался.

– Прошу, поедемте! Вернёмся в собор. Ночевать в тепле, на мягких перинах, имея над головой надёжную крышу, несравнимо лучше, нежели здесь, в телеге, под открытым небом, неподалёку от разорённой деревушки. Чуждо мне здесь, неспокойно.

Честно признать, мне думалось, что доброму Славинсону мои слова придутся по душе, но, оказалось, всё вышло совсем наоборот. Он беспрестанно барабанил пальцами по столу, сопел, морщил лоб и хмурил брови. Будто сказал я при нём чего недозволительного.

– Ладно. Будь по-твоему, проказник, но, сдаётся мне, ты чего-то недоговариваешь. Но это уж пусть будет на твоей совести! Врать священнику – оно, знаешь ли, и не умно, и не к чести. Пойду, потолкую с комендантом. А ты пока тут посиди! И чтоб без глупостей.

Отче поднялся и вышел из-за стола, недовольно что-то бормоча себе под нос.

Я кивнул, хотя на душе у меня мягкое смешалось с колким. Почувствовал себя обманщиком. Даже хуже – обманщиком и трусом. И, как будто этого было недостаточно, вновь нагрянула та чёрная замогильная тоска. Злая и липкая. Как будто небо надо мной, – и надо мной только, – потускнело. Ничего ещё не было ясно, но что-то во мне твердило, что я остался не у дел; что я всех и всё потерял. Знаю, это утрата ритуального каяка меня так подточила. Казалось бы, мелочь, но на деле – самая глубокая и дрянная рана за весь этот поганый день. По крайней мере, именно таковой она мне в тот миг и виделась.

Я осознавал, что по-прежнему не в себе; что не могу мыслить и рассуждать здраво. Утраченный кров терзал меня в меньшей мере, нежели какая-то там лодочка. Казалось бы – нелепость. Вот только лодочка эта была той самой нитью, что связывала меня с Родиной. Настоящей, всамделишной Родиной, – той, которая жила в душе и мерцала перед взором, стоило лишь моргнуть, – а не тем клочком земли, на которой я был рождён и взращён.

Что же касается родни, то за их судьбу я и вовсе не имел беспокойства. Всю мою жизнь они показывали себя деятельными и благочестивыми людьми, и, хотя сейчас мне как никогда прежде не хватало увесистых рук отца на плечах, да лучезарной материной улыбки, но у меня и мысли в голове не было, что с ними могло случиться непоправимое.

С кем угодно, но только не с ними.

Я шмыгнул носом, осипло, совсем по-старчески вздохнул. Покрутил стаканчик в руках, поболтал остатки чая на донышке. Думал допить, но вместо того просто вылил.

?                                                  ?????                                              ?

Отец Славинсон топал нарочито громко, а когда плюхнулся за стол, ухнул, словно бы престарелый филин. Меня будил. Даже удивительно что я, сидя за столом, задремал.

– Ба, меня столько времени не было, а ты так и не поел, мой мальчик.

Колбаски остыли и выглядели уже не так аппетитно. Я отодвинул их прочь.

– Как наши дела, отче? – поинтересовался. – Есть ли добрые вести?

– Смотря что? считать добрыми вестями? Если ты о своём, то мой ответ – да, есть. Комендант, конечно, удивился, но своё дозволение на отъезд дал. Даже сопровождающего выделил. Ему, дескать, нужно рапорт передать, так что всё равно гонца отсылать в дорогу.

Отче произнёс всё это тем тоном, которым сетуют на грязь, облепившую сапоги. Пустым и холодным. Не знай я его, подумал бы, он затаил на меня обиду. Только вот если оно и вправду так, то, интересно, из-за чего это? Я отёр руки о штанины, прочистил горло:

– Значит, мы можем собираться? Мне по-прежнему кажется, что оставаться тут…

Отец Славинсон многозначительно взглянул на меня, что я аж запнулся.

– Точнее сказать, это ты можешь собираться, мой мальчик. Я-то остаюсь.

– Что?!! – удивился я вне всякой меры. – К-как?.. Как это?!

– Дак я и не собирался уезжать. Моё ж хозяйство прямо за рекой, ты позабыл поди?

У меня, признаться, от этих слов просто челюсть отвисла. Нас ведь и так всего двое осталось, а отче наши и без того незначительные силы ещё сильнее дробил. Не к добру.

– Я не поеду! – Голос мой, удивив меня самого, прозвучал, словно звон чеканного молоточка по железяке. – Отче, право же, без тебя – нет, не поеду! Ни в коем разе.

Тот озадаченно округлил на меня глаза:

– Это ещё почему это?!

Почему это… Действительно, почему? Не потому ли, что хуже, чем оставаться в лагере, где среди гвардейцев могут скрываться враги, только в одиночку отправится в дорогу, чтоб недруг уж наверняка мог подкараулить тебя вдали от посторонних глаз?

– Просто… просто так надо, отче! – замотал я головой. – Поеду с тобой, если ты поедешь, либо же останусь здесь, если останешься ты. Вот так вот!

Я подобрался и скрестил руки на груди. Отец Славинсон заметно так посуровел.

– Сыне… – выдохнул он. – Ты, да простит меня Гайо за такие слова, рассудком что ли помутился? Ну, право же, что это ещё за «хочу – не хочу», «поеду – не поеду»? На кой ляд я тогда перед комендантом ковром стелился?! Или это ты рассердить меня удумал?..

Хотел сказать что-то ещё, но замолчал, шумно дыша и широко раздувая ноздри.

Я, признаться, никогда прежде не видел отца Славинсона таким рассерженным. Даже не рассерженным, нет – обиженным даже. Обиженным и сильно оскорблённым.

Собрался, было, ответить ему, но, благо, успел опомниться и заблаговременно язык свой прикусил. Отче так-то прав был. Там, за рекой, за сожжённым мостом, стояло его аббатство. В застенках всего-то человек пять монахов обитало; притом, насколько я знал, один был слеп, другой нем, а ещё двое – блаженны. Всё ли с ними в порядке? Живы ли они, или так же пропали без вести, а само аббатство разрушено и сожжено? Позор мне, что я сразу о том не подумал. Ну а теперь уж делать нечего, иного не попишешь.

– Прости, отче. Я… я погорячился, ляпнул недодумавши. Испугался, наверное.

Славинсон только губы поджал и ещё раз тяжко вздохнул. Взял со стола стаканчик, глянул внутрь, взболтнул, да и разом допил, что оставалось. Со стуком поставил на место.

– Ладно уж, забыли былое. Но ты уж, мальчик, думай, о чём говоришь, ладно.

Кольнуло.

– Я уже не мальчик, отче. Я – взрослый.

– Правда? А, по-моему, повёл ты себя только что как обычный мальчишка…

На этот раз – сильнее. Отец Славинсон – по лицу было видно, – и сам понял, что сболтнул лишнего. Думаю, так-то он не хотел меня задеть, но… сказанного не воротишь. Неловкий наступил момент, обидное для нас обоих молчание. Для меня уж точно.

Прошло немного времени, к нам подошёл один из гвардейцев и сказал, что гонцу с минуты на минуту уже отправляться. Он один, верховой, а я, поскольку веса небольшого, вместе с ним поскачу. Велел готовиться и выходить на дорогу, да не затягивать.

Я с трудом себя от скамьи оторвал. Оставаться здесь не хотелось, но и уезжать тоже было решением не из лёгких. Собирать мне, по большому счёту, было нечего. Весь мой нехитрый скарб, отцовский нож, да и несколько монет оттягивали пояс, а потому я вернулся к остову дома, глянуть ещё разок, что там оставалось. Полазил, покопался, но, окромя того самого осколка зеркальца, так ничего и не нашёл. Был где-то здесь закопан на чёрный день мешочек с домашним серебром, ну дак разве ж его сейчас отыщешь? В конце концов, я оставил попытки. Найдётся так или иначе в следующий раз, когда я вернусь.

Уходя, я ещё раз окинул взглядом всю деревню. То, что от неё оставалось. Думал, естественно, о том, чтоб поскорей всё наладилось. Дома отстроить – не проблема; другое дело – во всём произошедшем разобраться. Ну и хотелось бы мне, чтоб я ошибался: чтоб не при чём тут были ни та проклятущая драконья книга, ни эти взбалмошные дворянчики, вздумавшие так не ко времени и ни к месту свои нелепые склоки улаживать.

Отвернувшись, я зашагал прочь. Только подступил к дороге, и тут что-то звякнуло у самого мыса моего сапога. Тускло блеснуло и скрылось в траве. Я огляделся. Вокруг была целая прорва гвардейцев; помнится, один из них мне говорил без ведома ничего тут не трогать. Потому-то я сделал вид, что просто задумался, а как находку в траве разглядел, присел рядом и принялся сапог поправлять. Оказалось – монетка медная, в рукав её сунул.

Гонец седлал жеребчика и навьючивал последние сумы. Как меня увидел, махнул, чтоб я поторапливался. Отче рядом с ним стоял, тоже меня дожидался. К вечеру уже шло, вновь поднялся ветер, небо окончательно тяжёлой пеленой затянуло. Снова заморосило.

– Отче, – подступил я к священнику, – я хотел ещё раз извиниться. И за капризы свои, и за то, что уезжаю. – Глянул мельком на гонца. Довольно молод он был и вполне весел. Не казался злодеем, хотя, пожалуй, злодеями никто на первый взгляд не кажется. Отвернулся от него. – Обещаю возвратиться при первой же возможности, отче, и… Да что уж говорить!.. Только скажи, и я чего угодно наобещаю, лишь бы ты на меня не серчал!

То ли это морось безобразничала, то ли отче от сказанного едва не прослезился.

– Ох, негодник, вот же ж ты языкастым иногда бываешь! Но не тревожься, я не в обиде. А пока вот, возьми-ка это на дорожку. Чтобы не так тягостно тебе было.

Вручил мне плащ свой от непогоды, который я сразу же на плечи себе набросил, кошель, в коем монеты бренчали, и конверт сургучной печатью заклеенный. Пояснил, что в конверте рекомендации, дабы поселиться мне всё в том же соборе пресвятого Слимма Элийского, а в кошеле – чуть поболее сотни гион серебром и медью. На всякий случай. И как не пытался я их ему вернуть, он был непреклонен. Велел с собой забирать.

Наконец, гонец всё подготовил, запрыгнул в седло, а меня перед собой усадил. Мы с отцом Славинсоном простились, и дальше – только мелкая морось мне в лицо хлестала. Оглянулся, но извилистый перелесок быстро скрыл с глаз и священника, и гвардейцев.

Я укутался получше в плащ и как мог незаметно проверил отцовский нож на поясе. Всё ещё побаивался гонца, всё ещё подозревал в нём недруга. Воображал, что, если вдруг он нападёт на меня, отмахнусь и спрыгну с коня, да в чащобу брошусь. Ну да, как же… Скакуна он гнал во весь опор и попробуй я спрыгнуть – как пить дать переломал бы себе ноги, да шею свернул. Занимайся я эдаким трижды раз на дню начиная годков с десяти, может и вышло б чего, ну а так… В конце концов я просто плюнул. Будь что будет.

Выудил из-за рукава найденную монетку и стал её рассматривать. Вроде как была это дворфская артана, глифами украшенная. Ничего необычного, разве что на ребре это?й красовался глубокий рваный срез, будто её медведь когтями царапал. Донельзя странная находка, рассудил я, пригодиться.

– Эй, дружок, ты как там? Готовься, скакать будем без промедлений и остановок. Единственный привал – на паромной переправе. Сможешь, надеюсь, уснуть в седле?

– Смогу, – крикнул я в ответ. Думаю, смогу. Задница уже успела одеревенеть.

?                                                  ?????                                              ?

С того дня, если кто меня спросит, какая служба самая неблагодарная и тяжкая, я тотчас же без запинки отвечу: ну разумеется «гвардейский гонец»! Так-то я сперва думал – это он меня стращает насчёт сна прямо в седле; думал, будет у нас и привал, и ночёвка. Но, оказалось, нет. Как и обещал, гонец гнал скакуна всю ночь попеременным аллюром, то притормаживая до рыси или быстрого шага, то разгоняясь до галопа, впадая иной раз в карьер. Спать или хотя бы дремать при этом сумел бы разве что покойник; да и то, самый что ни на есть мёртвый-примёртвый, мертвее некуда.

Я же оставался жив, и, потому, проклинал всё на свете вплоть до самого утра, пока Гринлаго не показался на горизонте. Гонец как раз на шаг перешёл и, поняв, что я после ночи оклемался, сунул мне под нос открытую флягу. Я принял, поблагодарил, отхлебнул. Думал вода, вино или, может, эль какой, но оказалось – похлёбка жиденькая. О том, что может быть отравлено, даже не беспокоился. За весь вчерашний вечер и всю ночь была у него сотня возможностей на меня напасть, так что травить сейчас – лишь яд переводить.

Промочив горло и прокашлявшись от дорожной пыли, мне удалось-таки уговорить гонца остановиться. Спрыгнув на дорогу и едва удержавшись на ослабевших ногах, я отошёл к обочине и неровной походкой поспешил к ближайшим кустам.

– Ты там живой, парень? – поинтересовался гонец, пока конёк его гарцевал из стороны в сторону. Зверь, мерзавец, похоже, даже и не помышлял об усталости. Наездник тоже спешился, взял коня под уздцы и напоил из той же фляги.

– Сейчас, – ответил я не оборачиваясь, – нужду справлю, и буду живой.

Тот только усмехнулся, похлопал конька по шее, да и снова в седло запрыгнул.

– Слушай, добрый человек, – закончив дела, спросил я его, – может я, это, дальше сам дойду? Пешком в смысле. До города-то всего ничего осталось. А то чую я, если снова в седло сяду, с десяток вёрст мы проедем, и конец мне настанет.

Гонец снова усмехнулся, но руку невзначай на притороченном хлысте задержал.

– Нет уж, парень, у меня приказание тебя до ворот доставить и там старшине сдать. Так что давай-ка, не выдумывай, забирайся. Совсем немного ещё потерпеть осталось.

Я тяжко вздохнул, потёр поясницу, но, в итоге, всё равно подчинился.

Тем не менее, остаток пути прошёл легче, чем ожидалось. У самых ворот гонец меня ссадил, стражникам какой-то свиток вручил, махнул на прощанье, да по улицам города помчался. Цокот копыт его лошади мне ещё долго слышался. Или мерещился.

Я чувствовал себя премерзко, устало и обездолено. Выглядел, думаю, и того хуже. Однако отпускать меня никто не спешил. Стражники сказали, что им сперва велено меня к старшине привести; он, дескать, должен переписать и заверить мои показания. Только вот на месте его не очутилось – у него, видите ли, служебные дела, – потому-то пришлось мне ещё и его дожидаться. Ну а когда явился этот самый старшина, выдыхая винные пары не хуже, чем дракон выдыхает пламя, тут-то я окончательно присутствия духа потерял.

Благо, пока его дожидался, успел лишний раз поразмыслить что и как говорить, дабы чего лишнего не сболтнуть. Найденную артану убрал в кошель, а вот чаандийский серебряник, от греха подальше, хорошенько так в одежды запрятал. Чтоб не отсвечивал.

До собора, вымотанный и оголодавший, добрался я только затемно. Зол был как собака, уже жалел о своей затее поехать. Но и тут незадача. Нынешний день был десятым днём последней августовской декады. Последний день летнего Равноденствия. Храмовые и церковные ворота были затворены для страждущих. Таков порядок. В соборе тоже ни в одном оконце не было видно ни отблеска свечи или лучины. «Но ведь хоть кто-нибудь же должен был там оставаться! – рассудил я. – Разве ж пристало божьему дому пустовать?».

Перепрыгнув через низенький декоративный заборчик, с трудом разбирая дорогу перед собой, я отправился выискивать чёрных ход. Пожалел, что не было у меня при себе ни лампы, ни факела, ни хотя бы огнива. Мог бы хоть пучок сухих трав запалить. Каждый мой шаг средь тиши и спокойствия храмового палисада казался непростительно громким. Время от времени мне даже чудилось, что слышу я чьи-то посторонние шаги. Но то лишь разыгравшееся впотьмах воображение. Наконец, нашёл я чёрных ход. Постучал. И ничего.

Минут десять, а то и поболее того, колотил я в дверь, пока не разглядел в оконцах плывущее в мою сторону зарево свечи. Трижды гаркнул ключ в замке, скрежетнул засов, и вот дверь со скрипом и стоном отворилась. По ту сторону парнишка стоял, тщедушный совсем и с глазками немного косыми. Острижен по-обычному; светлые волосы на голове словно соломенная шапочка лежали. В одной руке он держал связку ключей и подсвечник с едва тлеющим огарком свечи, а другой – прижимал к себе черенок от швабры, будто это у него кавалерийская пика была. Соборный служка; один из дюжины. Прежде я уже видел его в округе, выполняющим разные поручения, но, до этого, ни разу с ним не заговаривал.

– Доброго вечера, – начал я, звуча донельзя вымученно. – Могу я пройти внутрь?

Мальчуган, однако, сразу не ответил, задумался; а пока он медлил, меня обдало прохладным полуночным ветерком. Скорей инстинктивно, нежели намеренно, подался я вперёд, к теплу, но светловласый служка, всё так же молча, дорогу-то мне перегородил.

– Эй, я друг и… – «как же там это слово было?», – протеже отца Кристофера Славинсона. Я уже не раз тут бывал и сейчас вот тоже пришёл просить крова. Пусти.

Мальчишка покрепче сжал черенок в своей руке. Чуть дрожащим голосом ответил:

– П-прощения просим, господи, но… я вас не знаю!

Я медленно, с присвистом, выдохнул. Протёр отяжелевшие свои веки.

– Да я же здесь десятки раз уже останавливался! – сказал.

– Я не видел.

– Тогда вот так. – Снова вздохнув, я подал ему чуть измятое рекомендательное письмо, – Это как раз от отца Славинсона. Он сказал, что с этим меня точно пропустят.

Мальчишка неловко взял конверт, поглядел, покрутил так и эдак. Даже понюхал. Губы его что-то неслышно пролепетали, ну а после он вернул конверт мне со словами:

– Я читать не умею, господин.

Я аж поперхнулся: «Ну так подай его тому, кто умеет!», – выпалил во зле.

– Так нет никого. – Служка вновь вцепился в черенок, будто стоять без него не мог. – Старший настоятель в отъезде; братья, чтецы и монахини ныне отправились по домам и ночлежкам. Даже сама светлая метресса Дарна… – тут он запнулся.

– Ну, а с ней-то что не так?! – вопросил я, нахмурившись.

– Она удалилась почивать к себе, господин, уже некоторое время как.

– Светлый лик Гайо, ну так поди и разбуди её!

Служка аж побледнел, что выглядело так, будто выцвели краски на картине:

– Разбудить саму пресвятую метрессу?..

Он растерялся, словно бы кто ему велел песок вместо соли жрать, но затем чутка подобрался, потешно нахмурился и строго мне заявил: «Нет! Я вас не пущу! Уходите!».

При этом попытался обеими руками за черенок схватиться, не выпуская из пальцев ни подсвечника, ни связки с ключами. Своей нелепостью только сильнее меня раздражал.

– Та-ак, – протянул я, сжимая и разжимая кулаки, – Значит, не пустишь меня, да?.. Не пустишь обездоленного на ночлег в дом божий, правильно я тебя понимаю?!

Мальчишка растерялся, ну а мне только того и надо было.

– Тогда, прочь с моего пути! – бросил я, отпихнул неловкого служку в сторону и сам ворвался внутрь. Пробежал мимо него и, не оборачиваясь, поспешил в свою келью.

– О-ох… Эй! А ну остановитесь!

– Ищи дурака!.. – огрызнулся я и только шагу прибавил.

Благо, дорогу знал. Прямо впотьмах, на ощупь и по памяти, вбежал я по лестнице на свою башенку, ворвался в пустующую келью, дверь за собой затворил и засов задвинул. Швырнул плащ на тумбу, а сам прямо в сапогах на кровать завалился. Зажмурил глаза и постарался сходу провалиться в сон, чтоб этот ненавистный день наконец-то закончился.

Но увы, не вышло. Ну а некоторое время спустя слабый отсвет из-под двери, звук неуверенных шагов и стук деревянной палки по стенам и полу подсказали мне, что служка наконец меня нагнал. Я пригляделся к полоске неровного света, изливающегося на пол кельи. Несчастный дурачок, несмело переминаясь с ноги на ногу, стоял прямо за дверью. Попробовал толкнуть её, затем постучался, ну а после – окликнул меня раз-другой. Я не ответил. Вообще ничем себя не выдавал. В конце концов, служка сдался и направился восвояси, тоскливо – да-да, именно что тоскливо, – выстукивая ритм собственных шагов своим черенком-посохом. Кажется, даже всхлипывал. Я подумал, что напрасно так с ним поступил. Подумал, что следовало мне быть терпимее и терпеливее; всё ему разъяснить.

Закрыл глаза и только после этих невесёлых мыслей сумел-таки провалиться в сон. Душный и не слишком-то спокойный, но дарующий хоть какие-то крохи покоя и отдыха.

Уже на утро, начиная с первых петухов, пришлось мне по-настоящему пожалеть о содеянном. Сперва самому, – просто вообразив, как должно быть переживал несчастный служка, как убивался от собственной немощи и нерасторопности; а затем – уже позднее, когда и сам я предстал перед метрессой Дарной, женщиной немолодой, но сложенной ладно, привлекательной и обладающей поистине барским норовом. В своей приёмной она обрушилась на меня, словно тысяча пудов камня; притом не поднимаясь из-за стола и не меняясь в лице. Выслушав мои оправдания, дозволила и дальше проживать в пустующей келье столько, сколько потребуется, но велела во всём помогать монахам и настоятелям, кто бы о чём не попросил. Про себя я решил, что достаточно легко отделался.

Ну и ещё метресса взяла с меня обещание, что я извинюсь перед испуганным мною служкой. Напрасно, – я и так собирался это сделал, даже если б мне строжайше запретили.

Но прежде – дела насущные.

То был лишь первый день самой первой декады поры Увядания, но осень норовила вступить в свои права с наглостью и нетерпением молодого взбалмошного дворянчика, какими их иной раз изобличает народная молва. Из узкого, запылённого оконца кельи это хорошо было видно. Небо, словно драная простыня с тускло-голубоватыми прогалинами, нависало ниже обычного. Ветер нарвал листьев и гонял их стайкой из стороны в сторону меж крыш и флюгеров, не иначе как воображая, что это у него птицы. Сами же пернатые улетали. Быстро всё переменилось; камень кельи был неприветлив и холоден на ощупь.

Спрыгнув с кровати, я вышел за дверь и направился на кухню. Вернулся с целой кадкой тёплой, почти горячей воды. Умылся и обтёрся, вычистил зубы щёточкой со свиным ворсом и лекарским порошком, расчесал волосы. Попробовал стянуть их шнуром на затылке, как делал это отец, но те оставались пока ещё коротковаты для такого. Потому, как и всегда, я убрал их с лица и подвязал очельем, после чего оделся и вышел вон.

Ветер оказался прохладен, хотя и не слишком навязчив. Не иначе как сегодня он больше обретался на крышах, нежели гулял по улочкам. И, тем не менее, как не кутайся в плащ, всё равно было зябко. Я вышел из главных ворот, поёжился и, по старой привычке, на небо взглянул. Хладного сияния Призрачной пока нигде не проглядывалось на рваном полотнище, и хотелось бы мне верить – сегодня наш край и вовсе обойдётся без её ласки.

За моей спиной карканьем залилось вороньё. Я обернулся и взглянул на собор – стайка этих чернокрылых сорвалась из-под башенной арки и тоже устремилась долой с глаз, наперебой оглашая окрестности. Будто какое дурное знаменье, но, скорее всего, просто совпало. Птицы, небось, там, на уступе, всего-навсего грелись и отдыхали; сил набирались, прежде чем в путь отправится, и не более того. А сам уступ теперь почистить бы не мешало. «Наверняка меня заставят», – невесело подумал я и тоже поспешил прочь.

Этим утром мой путь лежал к местной лавке гильдии посыльных. Никогда прежде я туда не заглядывал – зачем бы мне? – но ныне решил, что отправить Славинсону письмо будет отнюдь не лишним. Скверная на самом деле затея, ибо в итоге мне это стоило аж двадцати с лишним гион; одной четверти от доверенной суммы. В само?м же письме я написал, что благополучно прибыл на место, ещё раз извинился и сообщил о том, что с нетерпением буду ожидать вестей. Любых, но лучше бы добрых. Бородатый гильдиер принял от меня конверт и монеты, и вежливо попрощался.

Теперь – к воротам, на стражнеческую заставу, к старшине. Он велел поутру явится к нему и отчитаться о том, как я устроился, и – право же слово! – хотелось бы мне верить, что хотя бы сегодня вся эта волокита закончится побыстрей. Очередного дня в сторожке я просто не вынес бы! По итогу – не стоило и переживать, всё прошло достаточно скоро.

Теперяче, на эти несколько дней, я был всецело предоставлен сам себе. Думал, не лишнем будет устроиться подмастерьем в лавку какую, чтобы без дела не сидеть, ну или, может, в факторию отправиться и там искать заработка. Для посыльного или разносчика завсегда какая-нибудь работёнка найдётся, а если и нет, то за медяк-другой можно сапоги чистить. Лишние монеты – они ведь лишними-то никогда не будут.

Я остановился посреди улочки, упёр руки в бока, вдохнул полной грудью.

Затея не дурна, но, супротив ей, в моей голове звучала и другая: следовало бы как-нибудь разведать и разнюхать, что в округе твориться. Может, кто слышал чего или ходят какие расказни о произошедшем в Падымках? Как-никак, было мне беспокойно за своих родных и знакомцев, за соседей, сверстников и… за дорогую моему сердцу Лею. Права, с чего следует начать, я себе даже не представлял. Хорошо бы зайти в первую попавшуюся корчму или трактир, и там удачно так наткнуться на того самого гонца, который, перепив, сам как на духу всё бы разбалтывал. Но такого везения, думалось мне, ожидать не стоит.

Мысли о трактирах и корчмах пробудили дремавший доселе голод, и я, пообещав непременно придумать для себя какое-нибудь дело позднее, отправился в обратный путь.

М-да уж, позор конечно, но насчёт дел для себя как-то уж совсем не срослось.

За прошедшие три дня я разве что по городу прогуливался, и только-то. И каждое утро корил себя за праздность и лень, обещая если не вчера, то уж сегодня-то точно найти себе наконец достойное занятие. Но, всё в пустую. Зато нашёл время принести извинения несчастному светловласому служке, которого толкнул и испугал в ту ночь. Понаблюдав за ним, я выяснил, что он со всем рвением, на какое способен, старается освоить грамоту; и даётся это ему с немалым трудом. Оно и понятно. Выкроив время меж богатого изобилия соборных дел, которые, кажется, никогда не заканчивались, я нанёс ему визит и чуть ли не до полуночи читал все под ряд книги, по мере сил разъясняя начитанное. Сам же паренёк, имени которого я так и не запомнил, смеялся и хлопал в ладоши, повторял за мной и сам разок-другой пробовал читать. И выходило у него вполне себе сносно. Я своими трудами остался доволен, да и он, думаю, тоже. Не так уж и сложно сделать другому добро.

Утро четвёртого дня декады началось с дождя и стенающего ветра, однако, уже к полудню расщедрилось на чуточку солнца; хотя в большей мере на духоту. Восстающую с влажных улиц дымку прореживали колонны золотого света, аж слепящего с непривычки, и беспокойная листва в этих лучах целыми снопами парила и искрилась, будто кто-то её с крыш мешками ссыпа?л. Одну из площадей Гринлаго, что неподалёку от собора, почтила своим присутствием ярмарочная банда. Видимо, последняя в ушедшем сезоне. Шумные скоморохи, ушлые лавочники в цветастых лавках, дивные угощения, гадалки, неуёмные – будь их музыка трижды неладна! – трубадуры. Ярмарка! На полгорода её было слыхать.

Я как раз отчищал последнюю миску после утренней трапезы, когда обо всём этом прознал от молодых послушников. Сбросил фартук и пущенной из лука стрелой бросился собираться, пока не вывалили на меня целый ушат ещё каких новых дел, а то и не один.

Оделся поприличнее, – в тот же наряд, в котором в бургомистрову библиотеку той злополучной ночью лазил. В прошлый раз изорвал его слегонца, но ныне успел все дыры подшит. Хоть что-то хорошее: когда родные вернутся, то не спустят с меня все семь шкур за то, что испортил дорогую одёжу. По крайней мере – не сразу; пока не заприметят швы.

Набросив на плечи плащ – на случай, если погоде в голову что дурное взбредёт, – я выскочил из храма и шлёпая по лужам побежал по улочке. Сперва в гильдию посыльных, проверить, не пришёл ли долгожданный ответ преподобного, и только затем – на ярмарку.

Ответ пришёл. Я сгрёб письмо с прилавка; гильдиер потребовал с меня гиону, ну а я ему целых две подал и прочь поспешил. Натерпелось мне конечно вскрыть конверт, но лучше уж было повременить; узнать всё в спокойной обстановке и порадоваться, если там добрые вести, либо же сперва немного развеяться и набраться смелости, ежели плохие.

Ярмарка проходила вполне чинно, если не брать в расчёт проклятущих музыкантов, надрывавшихся, словно бы улицы посетил сам Наместник со свитой. Народу было не так уж и много, и гулянье шло вяло и размеренно, подстать погоде. У входа на площадь меня поприветствовал манерный, разодетый во всё кружевное дворф, и, как и всем остальным, предложил написать своё имя на листке, да в ящик бросить. Сказал, что к вечеру десяток счастливчиков из этого ящика поборются за целый кошель золота, либо же, по желанию, за одну единственную ночь с восточной искусительницей, способной одним своим танцем творить чудеса и исцелять всяческие хвори. Я, само собой, согласился, да вот только этот мерзавец взялся раздумывать, действительно ли стоит меня допускать или слишком юн я для такого? В итоге – согласился; а я уж прикидывал, откуда в него грязью зашвырнуть.

Сунув письмо за пазуху, я принялся прогуливаться по площади, разглядывая всё, что попадалось мне на глаза, но ничем из увиденного особо не увлекаясь. Прочий люд, спасаясь от духоты свежим элем и разбавленными винами, которые тут на каждом шагу продавались, перетекал из стороны в сторону аки вода в сточных канавах от большего к меньшему. Вот пожиратель огня привлёк к себе внимание, но то ли поперхнулся, то ли наскучил всем раньше, чем взялся за своё чудное дело. А вот лавка с шелками и платьями, одно цветастее другого… но нет; видать, слишком дорого, вот народ и отпрянул. Вон там точили ножи, тут силач, обливаясь потом, подковы на спор гнул, здесь поросей выбирали.

До того я погрузился в собственные раздумья, разглядывая всё это, что едва не налетел на тележку, полную сена, которую какой-то бедолага к загону с телятами толкал. Развернулся, и тут предстал передо мной как на духу шатёр из тканей глубокого синего с зелёным цвета; такого, что на миг мне почудилось: это на меня морская волна несётся. Но если бы и впрямь неслась, то и нестрашно – ибо осыпала б она меня таким многообразием всяких лучистых самоцветов, что и не сосчитаешь! Так я и таращился на это чудо, пока не возвратилось ко мне замершее в глотке дыхание, и не захотелось мне взглянуть поближе.

К шатру я подступил, словно к спящему туру. Коснулся тканей: те оказались даже мягче и нежнее материнской ласки; а вот каменья – никакие не самоцветы, а самые что ни на есть обычные стекляшки. Но такие красивые, что глаз не отвести! Я притронулся к одной такой. Попробовал поддеть ноготком, интереса ради. Мне стало любопытно, каким это образом эти липовые каменья крепились к столь невесомым и воздушным тканям; словно бы капли росы на лепестках. Ну и, может, выйдет один такой себе на память…

– Всё очень просто, мой дорогой, – раздался у меня за спиной чей-то голос. Столь же мелодичный, сколь мягки были полы шатра. – Все они приклеены на ведьмину смолу. При некоторой сноровке ты конечно сможешь отодрать парочку, но я бы не советовала.

Я оглянулся, не смея даже вообразить себе хозяйку подобного бархатного голоса. Незнакомка – спорить готов, именно она и была той самой «восточная искусительница», – стояла неподалёку в свободных одеждах, какие нечасто встретишь в наших краях, и какие уж точно не подходили под нынешнюю погоду. Две косы, каждая с запястье толщиной, ниспадали на её плечи; а с плеч – на груди. Лицо закрывала вуаль, а цепкий взгляд был изукрашен тенями гуще, нежели предрассветное небо.

– Я ничего такого и не думал, – сглотнул я. – Просто так, интересно стало.

– Это правда, – заметила незнакомка. – Интерес… Ты интересующаяся натура, не так ли, мой мальчик? Но что-то подсказывает мне, что есть у тебя куда как более важные вопросы; те, что заботят тебя много сильнее этих блестяшек. – Она прошествовала мимо, пальцами проведя по моему подбородку. – Знаешь, я могла бы на них ответить.

Меня аж дрожь на краткий миг пробрала, но я себя пересилил.

– Кто вы? – Пришлось мне вообразить себе хмурого отца, чтоб голос не дрожал.

– Моё имя тебе мало что скажет, но, если настаиваешь: Мефхреа диа-Канн. Я – потомственная прорицательница, мой дорогой. Толкую о том, что скрыто в грядущем.

– Обманываете вы, – усмехнулся я. – Говорят, грядущее неведомо никому.

Она пожала плечами:

– Значит, я лишь шарлатанка, которой остаётся только лить слёзы в своей обители.

Она отвернулась от меня и направилась к своему, как я понял, шатру.

– Постойте, – окликнул я её, – если вы и впрямь прорицательница, то докажите это. Ответьте здесь и сейчас, как моё имя?

Она обернулась, стрельнула в меня взглядом своих зелёных, как у лесной змеи, глаз. Подступила ближе, грубо ухватила меня за подбородок. Я не сопротивлялся, любопытство брало своё. Прорицательница целую минуту буравила меня взглядом, затем, повернула моё лицо левее, после – правее. Отпустила, взглянула на ладони. Своим тонким, изящным пальчиком провела по видимым только ей одной линиями. Мне вдруг захотелось схватить её руку, сжать в своей, но я не шелохнулся. Наконец, прорицательница отпустил мои ладони и отступила на шаг. Взглянула на меня сверху вниз, ибо была на полфута выше:

– Неро. Это? твоё имя, молодой охотник. Неро.

Мне до боли пришлось сжать кулаки, дабы не выказать удивления:

– Как?.. Откуда вы это узнали?!

Но, едва лишь я спросил, как кто-то пихнул меня под ногу и премерзко ущипнул за бедро. И к тому же ещё и гневно гакнул. Некий гусь. Большой и важный, словно баннерет. Шёл себе, шёл, и, видимо, оскорбился, что ему не уступили дороги. Ну а едва я перевёл взгляд с него обратно на прорицательницу, она уже стояла на пороге своего шатра.

– Я читаю в лицах, юноша, читаю в руках и в губах. Иногда в глазах, если вижу, что в них плещется достаточно души. И я многое про тебя узнала, куда больше, чем ты в силах узнать сам. Но, коли решишься зайти, помни, эти ответы будут тебе чего-то стоить.

И бросила на меня такой взгляд, что я едва слюной не поперхнулся. Ну а после – скрылась за бесчисленными полотнищами своего шатра. Я сглотнул; так, что пуговица на вороте расстегнулась. Вдохнул мягкий аромат благовоний, что всё ещё витал в воздухе. Ну и гневно глянул на самодовольного гуся, ничего не желая сильнее, чем увидеть его на своём обеденном столе, зажаренного, и с большущим яблоком прямо в… Ну, или как там обычно гусей к столу подают?

Однако же, шут бы с ним, с этим гусем. Шатёр – этот дивный шатёр, – стоял прямо передо мной, маня к себе обещанными ответами. А ведь ответы были мне сейчас нужны как никогда прежде. Я приблизился на шаг, протянул руку, но задержал её в полупяди от полога. По улице прошёлся ветерок. Зашелестела ткань, меж многочисленных её складок пробились отблески тусклого света, донёсся запах ароматных масел. Мелькнули нагие плечи прорицательницы. Она сидела там, – да и где бы ей ещё быть? – спиною ко входу. Меня ожидала. Однако же, я отстранился. Неужто она и впрямь желала мне помочь? Нет конечно же, хотела денег. Денег и, быть может, чего-то ещё. Услугу, или пари? «Иначе б не завлекала к себе этими своими женскими штучками», – пришло мне в голову.

И тем не менее…

Я отступил ещё на шаг. Достал из-за пазухи кошель, ослабил обмётку и заглянул внутрь. С собой я прихватил около полусотни гион грязным серебром и чистой медью. И это – едва ли не последнее, что у меня оставалось. Потрачу сейчас, и придётся остаток времени лапу сосать, да перебиваться одной только соборной кашей с черствым хлебом.

И тем не менее!..

Нет. «Нет!», – сказал я себе тогда. Хочется, но что-то здесь не так. Что-то, что мне приходится не по нраву. Не верилось в правдивые ответы за обычную плату, да и что это за ответы такие, которые не раздобыть самому, честным трудом и прозорливостью? И хотя меня как будто кто-то в спину подталкивал к этому шатру, я развернулся и восвояси направился. И, пока шёл, не единожды мне чудилось, будто бы ветер нашёптывал: «Зря».

?                                                  ?????                                              ?

На вертеле, под коптящими угольями, жарился поросёнок, неподалёку ароматно побулькивала в котле похлёбка из баранины, а в сооружённой прямо на площади лагерной печи картопля пеклась. Какая же ярмарка, да без сытного угощения?! Жар тут стоял, ажно дыхание спирало, но никто не жаловался. Хотя оно и понятно: бочонки только и успевали, что меняться один за другим, а от желающих взять себе пенного не было отбоя. Народу здесь толпилось поболее, чем на всей остальной площади, и думалось мне, это всё из-за того, что за гомоном весёлых голосов было не слыхать этих проклятущих трубадуров.

И как это на них ещё собак не спустили? Уму непостижимо.

Тем не менее, не смотря на разносолы, себе я позволил немногое. Не голоден был, да и решил, что юнец, пожалевший денег на восточную прорицательницу, ну а после всё до последней монеты спустивший на рагу из баранины с горохом, смотрелся бы нелепо.

Взял я себе лепёшку с овощами и мясом, карамельное солнце на палочке, да пинту квасу. Уселся со всем этим за свободный столик и стал слушать, о чём люди толки ведут, лишь изредка поглядывая на искристый вымпел палатки, что по-прежнему манил к себе.

Может, ещё и передумаю. А может и нет.

Народ вокруг о чём только ни о чём разговаривал, но, если и звучало в этом гомоне хоть что-нибудь интересное, мне этого было просто не разобрать. Потому-то я и обратил свой слух на четвёрку дворфов, что сидели за соседним столиком. Те смеялись и шутили, сперва в карты резались, а когда ветер принялся их со стола раз за разом сметать, взялись за игру в кости. Трое из них то и дело к пенным кружкам прикладывались, а четвёртый потягивал что-то желтовато-белое, навроде козьего молока. А может, то и вовсе побелка была – от этих бородатых всякого ожидай; кто знает, что им иной раз в голову взбредёт?

– Ещё три пива, красавица! – выкрикнул один из дворфов и повернулся к столу. Накинул монет в ставку и хмуро пророкотал: – Клянусь, сегодня не мой день. Сперва эти меня по третьему кругу обшмонали со всеми податями, теперь вы тут без гроша в кармане пытаетесь оставить… не ровен час, уже завтра я к кому-нибудь из вас в стряпухи наймусь.

Закинул кости в стаканчик, встряхнул и сбросил на стол.

– Молчи, Яшик. Я с тобой ходил горными тропами, ежели помнишь. Стряпаешь ты премерзко, и лично я бы никому не пожелал брать такого отравителя под родные своды.

Все четверо рассмеялись. Покатились кости. Несчастный дворф приободрился.

– О, когда прибедняюсь, мне везет. А ты, недомерок, прикрыл бы варежку-то! Я дела проворачивал и породу крушил, когда у тебя ещё молоко на губах не обсохло. Ха!

Тут четвёртый грохнул о стол кружкой. Его усы были все в белом.

– Так, я чего-то недопонял!..

Вся четвёрка вновь взорвалась смехом, да принялась обмениваться дружескими похлопываниями по спинам и плечам. Аж стол ходуном ходил, кости так и подскакивали.

Принесли три пива. Бородачи пророкотали что-то на своём родном, чокнулись и опрокинули по пол кружки каждый. А затем вновь за игру взялись. Ненадолго, впрочем.

– Мать моя света дневного не видывала!.. Да это ж у меня Каравелла выходит. Каравелла, етить вас в бороды! Ха! Вот это я понимаю. Ну-ка, Бурдин, да-ка мне руку.

Названный Бурдином, всё так же очумело глядя на кости, протянул ладонь, и лишь затем осознал, что это оказалось ошибкой. Сорвавший куш дворф взгромоздился с ногами на стол и принялся, хохоча, вытанцовывать что-то невразумительно, что выглядело как беспричинно скачущий на месте камень. Пиво плескало во все стороны, звенели монеты. Как столешницы выдержали это безумствование, ума не предложу. Однако ж добрый люд дворфа поддержал и через миг-другой нашлись те, кто принялся ему в такт рукоплескать.

– Вот так! – подбадривал он себя. – Вот так-то! Жалую всем по дополнительному броску! Как ни крути, вам меня не перегнать, худобородые. Ваши денежки теперь мои!

– Сядь уже, Яшик, довольно кривляний! Всё равно тебе не удастся стать большим посмешищем, чем ты и так являешься. – С этими словами один из его соседей протянул свои пятерни, дабы усадить смутьяна, но тому всё как с гуся вода. Вертлявый оказался.

Однако, удача изменила отплясывающему на столе дворфу, и уже в следующий миг он сам, запутавшись в своих же ногах, потешно опрокинулся и грохнувшись оземь.

– У-ух! А-ах! – причитал бедняга, пока ему помогали подняться. – Клянусь чем-нибудь блестящим и очень-очень дорогим, кажется, я поломал себе… хандрильсон!

Тут уж захохотали все, кому только посчастливилось это услышать. Да чего уж говорить, я и сам засмеялся в голос, до того оказалось заразительно. Хандрильсон – самая популярная острота в репертуаре любого низкорослого бородача. Шут его знает, откуда она пошла, но от представителей дворфьего народца слово это услышать можно чаще, чем слова: «Деньги», «Борода», «Пиво», «Моё» и «Не трожь, пока я монет не увижу, усёк?!».

А вся суть проста: если дело в некой красавице, то «разбитый хандрильсон» будет означать стенающее от неразделённой любви сердце; в разговорах о сражениях и битвах «сломленный хандрильсон» следует понимать, как поверженного наголову противника; ну а коли назревает кабацкая драка, то обещание «отпинать по хандрильсону» будет значить, что одному из драчунов следует особо усердно прикрывать собственный пах. Иначе беда.

Шутка в целом-то довольно обыденная, однако сухая, сварливая манера дворфской речи, в купе с их напыщенной непосредственностью, подходила к ней как нельзя лучше.

Наконец смешки поутихли, ну а я, просто взглянув в этот самый момент в сторону, заприметил некую фигуру, кутающуюся в накидку и набросившую капюшон на всё лицо. Незнакомец обходил ярмарку держась домов, и я, глотнув квасу, отметил про себя, что если он намеревался привлекать к себе меньшее внимание, то получалось у него скверно. Человек этот был невысок, опирался на клюку и забавно подпрыгивал при каждом шаге. Что-то в нём показалось мне смутно знакомым, но так сразу и не скажешь, что именно.

– Да уж, надо признать, староват я для такого… однако ж того стоило, верно, э?!

Упавшего дворфа, всего помятого и в дорожной пыли, усадили на место, и он, всё ещё посмеиваясь над собственной выходкой, стал заглядывать в каждую стоящую на столе кружки. Не иначе как выискивает ту, в которой побольше. Нашёл, и тут же к себе пододвинул. Прямо за ним, меж десятков голов, мелькнула фигура незнакомца с клюкой.

– Ты дурила, Яшик, расплескал моё пиво и потому не уйдёшь отседа, пока нового мне не купишь! – названный Бурдином поднял свой табурет и уселся рядом. – Ну а пока несут, поведай-ка ещё разок, за что тебя близь переправы-то той приняли?

Веселый смутьян Яшик, отправив разносчицу за очередным пивом, посуровел:

– А, нечего рассказывать? Гвардейский досмотр! Сказали, дескать, какая-то банда ни то северян, ни то дезертиров кого-то там порубила, вот они и вынюхивают что к чему.

При этих словах я едва последним куском лепёшки не подавался. Проглотил его, – уже и вкуса совсем не ощущая, – облизал жирные пальцы, да и целиком обратился в слух, потягивая квас и поглядывая на неизвестного с клюкой. Всё ждал, когда тот оступится.

– В общем, – продолжал дворф, – то были ребятки серьезные. Давай, говорит, свои бумаги и всё, что везёшь, показывай. А у самих арбалеты наготове и ладони на рукоятях мечей. Полезли, значит, фургоны мои проверять, а я сам гляжу, мимо телега, полная тел, проезжает. Только сапоги с башмаками из-под простыней и видать. И кровища всюду. Я пригляделся, кто б это мог быть, но только одного рассмотрел, обнажённого по пояс, с огроменной дыренью в грудаке и всего по самую шею и лицо наколками забитого…

Дальше я бухтение дворфа уже не слушал. Мне и так хватило. Клановые наколки, покрывающие руки и грудь, но, в особенности, лицо и шею, мне были хорошо знакомы. Даже не требовалось знать, что они изображали, – я и без того уверовал, что Яшик видел не кого-нибудь, но хорошо знакомого мне норда из команды контрабандистов, коего все называли странным именем Хааной. Если, конечно, это и впрямь его имя. Остальные про него рассказывал мало и скупо, а сам он был нем, – хотя иной раз казалось: вот-вот слово проронит, – но то едва ли мешало ему оставаться чутким охотником и следопытом всё то время, что я его знал. Даром что не притрагивался ни к какому оружию, окромя секиры.

И вот теперь, если верить этому дворфу и моим домыслам, он был мёртв.

Даже не зная этого наверняка, тяжкая тень опустилась на моё сердце. Я помрачнел и, взболтнув остатки кваса на донышке, отпил немного. Вроде как… помянул. Отставил кружку в сторону и взялся за карамельное солнце, хотя его сладость мне сейчас претила. Взглядом поискал того незнакомца с клюкой; понадеялся, что застану ненароком момент, как тот поскользнётся в грязь, либо же угодит прямо в лапы своих преследователей, кем бы те ни были. Но не произошло ни того, ни другого. Случилось кое-что интереснее.

Заскрипели один за другим флюгарки, вывески лавок и таверн забили о стены и перекладины. Птицы вспорхнули со своих мест, разразившись гневными возгласами. Налетел ветер, – да не просто ветер, а целый шквал! – взметнул листья, сорвал шляпы, затрепал флажками и вымпелами на ярмарочных палатках. Мои собственные волосы, даром что очельем стянутые, хлестнули меня по глазам. Ну а когда я от них отмахнулся, то аккурат застал тот момент, как этот же шквал и с головы незнакомца сорвал капюшон, ударив в его накидку, словно в сиротливо повисший парус. Раскрыл лицо и фигуру.

И сперва – я его не признал. Не признал, ибо даже и помыслить не мог, что увижу здесь кого-то знакомого. С чего бы вообще старику Питу, старосте моей родной деревни, скрывать собственное лицо и сторониться случайных взглядов, подобно распоследнему вору? А ведь именно о?н это и был! Его испуганные, бегающие по округе глазки, пока он возвращал капюшон на прежнее место, я видел так же хорошо, как если бы те находились не дальше вытянутой руки. И страха в них, – с гневом пополам, – плескалось с излишком.

Изумление моё было столь сильным, что граничило со страхом как дым граничит с ярящимся пламенем. Немалых усилий стоило взять себя в руки. Пит тем временем, вновь сокрыв лицо, заторопился прочь; я же поспешно отвернулся, силясь хоть как-нибудь унять собственное взбеленившееся дыхание. Подобрался, накинул повыше ворот накидки, да и кружку обратно к себе притянул, словно стоящая поодаль она могла меня чем-то выдать.

И мне бы радоваться такой встрече, но нет. Что-то явно было не так, не в порядке.

Я снова глянул на Пита; убедился, что тот ещё не исчез в ближайшей подворотне. Его следовало бы окликнуть, а лучше нагнать и, повиснув на рукаве, засыпать вопросами о всём произошедшем, однако я себе в этой затее отказал. Потому что палёным, как у нас это говорится, несло за версту! В то мгновение, что я видел лик старосты, он привиделся мне человеком чужим и озлобленным. Таким, которому я бы и камень в руки не доверил: ведь наверняка бросит в спину, едва отвернёшься! Потому, что толку его расспрашивать, если немногое помешает старику отмахнуться от меня, или, скажем, наврать. А я был уже по горло сыт всякими тайнами и недомолвками, обступившими меня в одночасье.

Ну и, ко всему прочему, староста ведь не спроста пытался сокрыть свою личину – таился от кого-то. А это значило, что и мне следует сидеть тихо и не казать лица.

И вроде не такое уж плохое решение: оставить всё на самотёк. Но нет. Проблем бы не было, покуда б не тот азарт, что наполнял мои вены с каждым новым ударом сердца.

Я нетерпеливо побарабанил пальцами по столу, то и дело поглядывая на старосту. «Ну же, несчастный ты глупец, – нашёптывал я сам себе, – пропади уже пропадом с моих глаз, и мне не придётся совершать из-за тебя никаких… глупостей!». Потому как глупости эти уже вовсю назревали в моей голове. Мой старый наставник всегда повторял: «Смотри и наблюдай, Неро. Смотри и наблюдай», но вот отец учил: «Если можешь вмешаться, сын, то – вмешайся!». Вот по какой причине я для себя решил: чтобы не скрывал этот старик, будет лучше, если я сам всё? увижу. Потому-то, допив остатки кваса и грохнув кружкой о стол, я встал, запахнулся плащом и, закусив карамельное солнце меж зубами, отправился вслед за ним. Намеревался во всём разобраться самолично, особенно после тех обидных слов коварной прорицательницы, что самому мне, дескать, в этом никак не преуспеть.

?                                                  ?????                                              ?

Я следовал за ним по пятам, на порядочном отдалении, не упуская из виду средь разношёрстной толпы гуляк, но и не приближаясь сверх необходимого. И, клянусь, мне это чертовски нравилось! Точь-в-точь как на охоте, когда ты идёшь по следу, считаясь с направлением ветра, прислушиваясь к мельчайшим отзвукам, высматривая меж стволов и кустарников, и беспрестанно поверяя, куда ступаешь при следующем шаге. Охота как она есть, просто за немного иной дичью и в чуточку другом «лесу». А это дело у меня всегда хорошо получалось. Это я любил и умел, и от этого не уставал.

Староста, от кого бы он ни таился, спешил, петлял и постоянно оглядывался. И ни разу – ни единого! – не обратил своего беспокойного внимания на меня. И неудивительно, ведь я не просто следовал за ним, словно шелудивый пёс за костью, – нет, я всё делал по уму. Припомнил все до последнего советы и наставления, каким выучился в академии, но и собственной головушкой думать тоже не забывал. Потому, каждый раз, как староста начинал что-то подозревать и оборачивался, там, куда он смотрел, меня уже не было.

Это была словно игра, прятки для взрослых! Главное – сверх меры не заиграться.

Сперва я, разумеется, был осторожен. Следил не столько за старостой, столько за теми, кого подозревал в его преследовании. Подозрительных конечно хватало, – в такой ситуации двое из троих покажутся тебе врагами, – но ни лысый священник с лицом палача, ни цирюльник с изящными усиками и взглядом холодным аки сталь, и даже ни куртизанка, чей лисий норов улавливался за версту, не преследовали Пита дальше одной улочки.

Всё походило на то, что, чтобы там не воображал себе староста, бежал он лишь от собственных страхов и домыслов. И потому, утвердившись в этом своём предположении, я, окончательно осмелев, принялся подбираться к этому взбалмошному старику всё ближе.

Так-то задним умом осознавал, что рискую, – и рискую в общем-то понапрасну, – но вот внутри у меня всё аж пылало от азарта этой странной погони! Волосы на загривке вставали дыбом, глотку перехватывало от нетерпения, а где-то у подвздошья не иначе как алхимики брались творить свои чудеса. И сколь же силён оказался мой восторг, когда я, даже подступив на расстояние вытянутой руки, по-прежнему оставался невидимкой для этого хромоватого старика. Это было словно танец; словно дуэль чести за корону! Шаг, ещё шаг, поворот, уход в сторону, – староста оглянулся, но меня там уже не оказалось.

Единожды я даже сумел мельком заглянуть Питу в лицо, оставшись неузнанным! Без сомнения, это был хоть и краткий, но миг моего триумфа. Я уже несмел отступиться.

Наконец, правила охоты чуть изменились. Староста привёл меня в район, в коем я не помнил, чтоб бывал хоть раз прежде. Незнакомый, однако не слишком отличающийся от всего прочего в городе. Всё те же люди на улочках, всё та же земля под ногами и всё такое же, как и часом ранее, душное марево в воздухе. И только старый Пит, замедлив свой шаг, принялся осматриваться пуще прежнего. Я отошёл в сторону, привалился к углу красильной мастерской и принялся отчищать собственные сапоги, поглядывая на него.

Пит запыхался, – мне было его искренне жаль, – но гнев, страх и нетерпение всё ещё угадывались у него в глазах. Оцарапав все окрестности своим колким взглядом, он вдруг на удивление ловко скакнул к узенькой и тёмной подворотенной, перегороженной забором и закрытой на ветхую дверцу, в этот самый забор вмурованную. Мимо прошёл посторонний, сокрыв на миг старосту от моего взгляда, и вот, – его уже и след простыл.

Я оставил в покое сапоги, поднялся, обломил палочку от остатков карамельного солнца, сладость которого всё ещё ласкала мои язык и нёбо, и шагнул вперёд. Случайно толкнул некоего учёного мужа, поспешив тотчас перед ним извиниться. Он улыбнулся в ответ, и я принял это за знак доброго знамения. Становилось всё интереснее и интереснее.

Но осторожность – превыше всего. Прошло несколько долгих и томительных для меня мгновений, прежде чем я решился подступить достаточно близко. До этого стоял поодаль и наблюдал. Пит не вышел наружу, из-за двери никто не показывался и вслед за старостой тоже никто не входил. Всё было спокойно и вполне обыденно, и потому, без единой задней мысли, я решил продолжить эту свою игру в «Наместничьего шпиона».

Выступил из-под навеса кожевенной лавки, где абсолютно бессовестно делая вид, что с интересом разглядываю ремешки, браслеты и всё прочее, я направился через дорогу.

– О-ох! – Внезапно, со стоном, прямо передо мной упал некто, похожий на бездомного так же, как голубка похожа на любую другую птицу. – Прошу прощения, юный господин, я вас должно быть напугал. Извиняйте, – спешно выпалил этот бедолага, после чего его скрутил кашель, и он утопил лицо в своих грязных, мозолистых руках.

– Ничего, – ответил я суше и жёстче, чем намеревался, притом на шаг отступив и инстинктивно охлопав собственные карманы и сумки. Видать, слишком уж проникся воображаемой ролью шпиона, однако все пожитки вроде-как остались на своих местах.

– Меж тем, – продолжил нищий, – может, найдётся медяк для ветерана войны?

– Войны? – удивился я. – Так ведь последняя война закончилась более полутора десятилетия тому назад. И ты всё ещё нищенствуешь, бедолага?

Тем не менее, не взирая на сказанное, я потянулся к кошельку за монетами.

– Ты ещё слишком молод, юный господин; ещё не ведаешь, как сложно и трудно бывает подняться после падения. Благодарю тебя сердечно, ступай себе со всеми богами.

Приняв пару гион, он бережно убрал их за пазуху. Притом, смотрел на монеты как человек, который не просадит их в ближайшем трактире за бутыль паршивой кислятины.

– И тебе не хворать, добрый человек, – ответил я, выпрямившись. – Но, вот ещё что, – ты, верно, часто тут бываешь и видишь многое. Ответь: вон за той дверью что находится?

Нищий поглядел вослед моему пальцу; туда, где недавно скрылся староста Пит.

– Там?.. Там серьёзные люди, братец. Лучше без надобности туда не соваться.

Я кивнул, отвернулся и направился прочь. Прямо к подворотенной. И хотя слова нищего подточили мою уверенность, но я для себя решил, что всё непременно обойдётся. Сколь бы не были серьёзными тамошние обитатели, едва ли они будут против, если на них глянут одним единственным глазком. Стыдно признаться, но в тот момент я и сам себя вообразил страшно серьёзным юношей, которому палец в рот не клади. Случается.

Дверца поддалась без малейших усилий, и я, напоследок осмотревшись, скрылся в полумраке. Заваленный всяким-разным, передо мной предстал узенький и извилистый аки ивовая ветвь проулок, уходящий вглубь меж домами. И чем усердней я всматривался в его оконечье, тем меньше выходило хоть что-нибудь разглядеть. Будто солнечный свет этого места сторонился, но на самом-то деле просто крыши друг к другу тесно примыкали. Я чуть помедлил, поддавшись сомнению, но, затем, разглядев свежие следы от клюки под ногами, поглубже вздохнул и твёрдым – каким только сумел – шагом направился вперёд.

Вынырнув через пару минут на смежную улочку, я трижды пожалел о своей затее. Ещё стоял день, но света здесь было немного. А ещё здесь отвратно смердело; смердело гарью, затхлостью, выпивкой, злобой и неприятностями, вот чем. По левую руку от меня угадывался притон, по правую – кабак, полный молодчиков, с какими я бы ни в жизнь не пожелал сталкиваться. За моей спиной кто-то в этот самый момент попал под горячую руку, а впереди и чуть левее в фасаде дома угадывался храм, хотя я готов был поклясться, что заведение это будет похуже всех прочих в округе, да ещё и вместе собранных.

Узнал, где именно располагаются поджилки, – до того сильно они затряслись.

И я, пожалуй, в тот же миг, как всё это увидел, опрометью бы бросился обратно, покуда б, отведя глаза от храма, не приметил бы всё того же старосту Пита, трижды будь он неладен за то, что завёл меня в такое гиблое место! И этот старик преспокойненько себе ковылял средь местных; никто не порывался ему навредить или преградить дорогу. Ну и – пропади оно всё пропадом! – я тогда решил, что раз у него получилось, то и у меня непременно получится. И никаких других здравых мыслей мне, увы, в голову не пришло.

Я посильнее запахнулся в плащ, расправил плечи, да грудь вперёд выкатил. Словно зверь, которому надобно казаться больше, и оттого он вздыбливает мех и грозно выгибает спину. А вот голову – напротив, я склонил ниже, дабы капюшон скрывал моё юношеское лицо. Всё остальное, понадеялся, довершит за меня дорогая одёжа; быть может, сойду за франта, который отчаянно ищет для себя новых развлечений, потому-то и прибыл сюда… М-да, меня послушать, так звучит смешно и нелепо, но именно так я и отправился вслед за стариком Питом, силясь шагать твёрже и уверенней. Словно хорошо знал, что делаю.

И тем не менее пальцы мои сотрясала мелкая дрожь, зубы стучали, а выпитый ранее квас вздумал проситься наружу. Чуточку смелости я для себя обрёл лишь в рукояти отцова ножа: взялся за него, не вынимая из-за пояса, да так и шёл с рукой, заведённой под плащом за спину. Хотя надеяться на него, если вдруг нагрянет беда, пожалуй, не стоило.

По крайней мере таиться мне было уже ни к чему. Улочка здесь одна, и народу на ней совсем немного; меж него не полавируешь, за спинами не попрячешься. К тому же и сам Пит, то ли успокоившись, то ли окончательно выбившись из сил, шёл ровно и больше на каждый шорох не оборачивался. Хотя уж лучше бы этот старик свою подозрительность оставил при себе, и тогда, быть может, я струхнул бы и отказался от своей затеи. Но, увы.

Пит шёл; я шёл за ним по пятам. С так полюбившейся мне охотой у этого действа осталось уже мало чего общего. На него, хромого, внимания не обращали вовсе; на меня поглядывал раз от разу, но и только-то. Лишь единожды здоровяк у магазинчика, фасад коего был запылён в самый мрак, рыкнул на меня вопросом: «Эй, ты, мож водочки?», – но прежде, чем я, струхнувший, успел поразмыслить над ответом, он уже безразлично пожал плечами, приняв за ответ само моё молчание. Повезло. Однако умом-то я понимал, что подобная удача изменчива, и лучше б мне поостеречься.

Вскоре мы покинули этот район, пристанище пропащих душ и негодяев, и мне уже оказалось не под силу понять, куда нас занесло. Не ведал я, что в Гринлаго ещё оставались подобные закутки: тёмные, забытые, пропитанные жизненными тяжбами и замогильным унынием. Места, в которых, казалось, не должно человеку обитать; да тут толком никого и не было! Пустующие, захламлённые улочки, смрад и морок, битые окна и заколоченные двери. Стоявшую в воздухе безнадёгу скорее получилось бы рассечь ножом. Можно смело предположить, что и солнце ежедневно торопилось к горизонту лишь за тем, чтобы не наблюдать этих трущоб дольше положенного. Вот по каким местам ныне мы ступали.

Я отстал от Пита; держался на самой крайней границе видимого, дабы невзначай не попасться ему на глаза. В здешней удушливой мге образ старосты различался с трудом, и, сказать по чести, я был уже не прочь окончательно потерять его из виду. Ведь случись оно так, – и с чистой совестью смог бы отправиться в обратный путь, от греха подальше. И вот, в миг, когда старику должно было растворится в этом мороке, – морок вдруг развеялся, и прямо передо мной, на перепутье, предстал ветхий особняк, к коему Пит и направлялся. По-хозяйски преодолев скрипучие ступени его веранду, старик захлопнул за собой дверь.

– Вот, значит, как, – задумчиво произнёс я. – «темнее всего перед рассветом».

После чего сбросил с себя удивление и поспешил к ближайшему зданьицу, где притаился за кучей всякого-разного хлама, спугнув с полдюжины крысиных хвостов.

И хотя дыхание моё сбилось, а ноги одолевала усталость и ломота, я, присев на корточки, осторожно выглянул из-за своего укрытия. Особняк этот стоял чуть поодаль от остальных домишек и, не смотря на внушительный в целом вид, являл собой картину той же разрухи и убогости, что и все прочие жилища. Но, в отличие от них, он ещё и выглядел до странности чуждым этому месту. Навевал воспоминания о всяких байках и легендах, рассказанных в ту далёкую пору, когда ты ещё боялся темноты и чудовищ.

Чем бы не поскрипывал гуляющий здесь ветер, – он это наконец доломал, и в тиши раздался звук бьющегося стекла, заставивший сердце сжаться. На втором этаже особняка зажглась свеча. В небольшом оконце, в лучах её, мелькнула сгорбленная фигура, и, вслед за этим, оконце тотчас же заволокло изодранной гардиной. И на этом всё. Тишина.

Конечно, можно было ещё попробовать подобраться чуточку ближе: подсмотреть в щель или у двери подслушать, но на что-то подобное твёрдости духа мне уже недостанет.

Вновь завыли ветра, чуть заклубил морок. Где-то звонко покатилась пустая бутыль.

Я отвернулся, привалился спиной к груде ящиков и поджал к себе ноги. Вздохнул поглубже, силясь унять как биение собственного сердца, так и нотки досады в душе. Всё-таки я ожидал чего-то большего: неких невиданных и страшных тайн, откровений или ещё чего. Пришлось себя одёрнуть. В любом случае, я и без того увидал немало, ну а когда всё вернётся на круги своя, лично у меня к старому Питу останется пара неудобных вопросов.

«Сейчас же следует и честь знать, – напомнил я себе. – Самое время возвращаться».

Но прежде оставалось ещё кое-что.

Проклятущий квас уже давно терзал меня, просясь наружу, и я трижды пожалел о той черновой монете, коей за него заплатил. Если не справлю нужду сейчас – живым не дойду. И вот, пока всё было спокойно, и даже ветерок взял себе передышку в своей игре, я встал у стенки и… вдруг ощутил, как волоски на моём загривке поднимаются дыбом, ибо позади, прямо у меня за спиной, кто-то шёл. Тихонько, как кошка, крадучись. Но я почуял.

Сперва, меня сковал испуг. Я так и замер, боясь не то, что пошевелиться, но даже и вздохнуть, и в любой миг ожидая тяжёлой руки на собственном плече. А-то и чего похуже.

Но вот минуло мгновение, – и шаги стали удаляться; хотя поверить в это оказалось нелегко, до того близко незнакомец прошёл. Ну а когда вновь воцарившаяся тишина стала и вовсе казаться неуместней само?й этой поступи, я наконец нашёл в себе силы оглянуться.

Ошибся ненамного – некто и впрямь шёл к особняку, однако то был вовсе не один человек, но двое. Оба высоких, со спинами, широченными словно домашние печи, один стрижен коротко, другой лыс и чуть ниже ростом, но каждый из двоих двигался так, как если бы приходился урождённой тенью для другого. Руки у обоих толще, чем у меня ноги, а шеи крупные, как у всамделишных быков. Подошли к двери особняка, ловко и без шума вскрыли её, и исчезли внутри. А через полминуты свеча на втором этаже погасла.

Я выдохнул паром, неприлично громко сглотнул и, вернув себе самообладание, взялся, наконец, за дело, ради которого и стоял у этой стенки, как распоследний дуралей.

Благословенна будь потёртая моя накидка, это ей я был обязан неприметностью. Кем бы ни приходились старосте эти двое, если б они меня заметили, как пить дать шею бы свернули, – в интересах дела, разумеется, а то и так, забавы ради. Словом, пронесло.

Потому, покончив с непотребством, я твёрдо вознамерился убраться отсюда прямо сейчас подобру-поздорову. Пока хуже не стало. Но вот стоило мне всего три шага прочь от этого особняка сделать, как стало ясно: Нет! Увы, но – нет. Треклятое любопытство никак меня не отпускало. Не для того я весь этот путь проделал, таясь и ежеминутно свой страх преодолевая, чтоб удовлетвориться затем столь малым. Здесь и сейчас происходило что-то важное. Что-то, что никак нельзя упускать! И быть мне глупцом, ежели я уйду.

И пусть минутой ранее я себе признался, что подобраться ближе мне недостанет храбрости, но на то вполне сгодиться и безрассудство, подстёгнутое живым интересом.

Зато теперь всё вставало на свои места: а где ещё встречаться старосте Питу с такими вот типами, как не здесь? Заброшенный особняк посреди «нигде» годился для такого как нельзя лучше. Подальше от посторонних глаз. Где никто не прознает…

От собственной затеи меня дрожь пробрала, но всё же я покинул своё укрытие и, крадучись, направился к особняку. Народ в этих трущобах и без того встречался редко, а сейчас же в округе и вовсе не было ни души. Значит, таиться мне следовало только тех, кто внутри, но там по-прежнему всё оставалось тихо. Я подступил ближе; дверь скорее всего так и не заперли, но об этом не стоило и думать: как-то раз я уже получил по уху, подслушивая за Леей у замочной скважины. Хватило. О том же, чтоб соваться внутрь, и речи не шло! Нет, к чему рисковать, если в голову мне пришла другая затея, получше?

Козырёк над верандой хоть и покосился, но выглядел вполне надёжно, а покрытие его казалось более чем крепким и жёстким. Моё почтение кровельщику. Стоит забраться на него, и окажешься аккурат у затянутого гардиной окошко, где недавно сияла свеча. Ну а если загасил её не сквозняк, значит – они там! Божеским проведением у нижней части козырька, рядом со здоровенным мотком ни то гнилых рыболовных сетей, ни то тканей, покоились бочонки, кучей сваленные в телегу без осей. Вскарабкаться по ним несложно.

Когда я оказался наверху, то к оконцу устремился почти ползком, дабы шуметь поменьше. Вжался в оконную раму, глубоко вздохнул и, задержав дыхание, заглянул в одну из дыр в грязном изодранном полотнище. Но там была только темнота. Темнота и тишина. И даже когда глаза мои чуть попривыкли к царящему внутри мраку, я…

Спина одного из этих мелькнула перед оконцем до того внезапно, что у меня аж сердце ёкнуло. Только и успел, что рот себе зажать. Это оказался тот, повыше который, с короткострижеными волосами. Меня не заметил; прошёлся по захламлённой комнатушке, подступил к креслу и за высокую спинку развернул его от себя. Махнул рукой, и тут мимо прошёл другой, лысый, таща за шиворот – к моему вящему изумлению, – извивающегося старосту Пита. Во дела, а я-то думал, что они друзья!.. Но с друзьями, ясное дело, так не поступают. Пит упал в кресло тяжко и безвольно, жалобно заскулив. Лицо его оказалось сплошь перемазано чернотой, что стекала из-под носа, а пальцы левой руки, за которую он держался, глядели врастопырку. И обратно никак сводиться не желали.

У меня, признаться, аж зубы свело: они его пытали! Забыв про осторожность, я с замиранием сердца стал следить, что же случится дальше. Быть может, ещё обойдётся?..

Пит попробовал подняться, но лысый усадил его наместо. Словом, и кулаком.

– …попробуем ещё раз, – заговорил тот, другой, подступив ближе к окну. Так, чтобы староста Пит мог хорошо его видеть; а я – ещё и слышать. – Тебе была доверена важная вещица. С уговором, чтобы ты всегда держал её при себе, и вернул по первому требованию. Теперь объясни-ка: почему ты здесь, а сигиллы с тобой нет?

– Не тебе меня спрашивать, пёс! – огрызнулся староста так, будто кровь вовсе не текла по его лицу, а пальцы левой руки никто не ломал. – Я отвечаю не перед тобой.

– Теперь передо мной, – произнёс короткостриженый, и показал из-за пазухи что-то, что мне было никак не разглядеть. Но вот староста тут же умолк и вжался в кресло.

– П-почему… Почему было с-сразу не сказать?.. Зачем…

– Прости, старик. Я забыл, – тоном этим можно было резать. – И так, мой вопрос?

– В деревне! – выпалил староста, и мне показалось, что я слышал, как ногти его здоровой руки царапают деревянный поручень. – Сигилла в деревне!.. В моём доме. Оставил её там п… п-про запас! Да, именно, – в потайном месте!.. Никто не найдёт!

– Где именно?

– На чердаке! В дальнем углу, в сундуке. Закрыт на ключ, и вход на чердак – тоже!

«В дальнем углу, на чердаке, – повторил я про себя. – В доме старосты! Но ведь он тоже сгорел! Огонь там не пощадил даже половицы. Ничего не осталось!».

Лысый меж тем повернулся к подельнику; так, что я сумел разглядеть его лицо и ужаснуться, сколь много злобы оно таило. Слова: «Не врёт!», – он выплюнул аки кости.

Короткостриженый на них лишь скупо кивнул, и я даже опомниться не успел, как лысый выхватил небольшой стилет, по самую рукоять всадил его старосте Питу в живот, и вверх дёрнул – прямо к глотке, оставив тонкую, но быстро растущую полоску чернил через всю его грудь. Хватило и пары ударов сердца, чтобы тело несчастного превратилось в одну сплошную кляксу. Староста крякнул, начал заваливаться вперёд, но лысый толкнул его обратно в кресло, где тот и замер. Стилет тихонько звякнул об оковку ножен.

Изумление, а вместе с ним и весь ужас увиденного, впились в мои глаза когтями оголодалого воронья. Большая удача, что я загодя зажал себе рот, иначе б… кто знает?..

И здесь можно меня понять. Смерть я видел и прежде, но такую – ещё никогда!

В тот же миг – словно этого гнусного злодеяния было недостаточно? – некий шум раздался прямо за моей спиной. Едва приметный, но и оглушительный в одно и то же время! Обернулся я до того стремительно, что едва шею себе не свернул, вот только это оказалась самая обычная крыса: мерзавка опрокинула дюжины подвязанных черенков и серым призраком метнулась прочь. А взгляд только за её хвостом и поспевал.

Тем не менее, эта её выходка помогла мне если и не успокоиться, то уж хотя бы собраться. Я медленно выдохнул, взяв себя в руки, развернулся обратно к оконцу и…

Лицом к лицу столкнулся там с короткостриженым.

Вскрикнул, отпрянул и, оступившись, кубарем покатился прочь с козырька! Едва не поломался весь, а упав, не сразу понял, что приземлился аккурат на моток тех гнилых сетей. И тут же, в ужасе, назад пополз, прямо по грязной земле, не смея отвести взора от глаз этого негодяя! А тот просто на меня смотрел. Беззлобно в общем-то. И это ужасало.

– Эй, мальчишка, – приоткрыв окно, сказал он спокойно. – Иди-ка сюда. Не бойся.

Эти его слова мне словно чеканом по голове вдарили: ни ответить, ни продохнуть. Только и оставалось, что прочь отползать; и от него, и от проклятущего этого особняка, и от убиенного старосты, что внутри лежал. Ну а когда из оконца показался тот, лысый, чей лик злоба до самых краёв переполняла, у меня и вовсе все краски перед взором выцвели. Я вскочил на ноги и, не помня себя, помчал оттуда быстрее самого быстрого из ветров.

Никогда прежде ещё так не бегал – едва касаясь сапогами земли! До ближайшей развилки, что в сотни ярдах была, долетел всего за пару-тройку ударов сердца – притом, то ещё и бешено колотилось! Лишь у са?мого поворота позволил себе чуть замедлиться и оглянуться, ну а увидев, что оба мерзавца за мной погнались, – припустил во весь опор.

Бежал, как у нас это говориться, не щадя ни ног, не земли. Когда я впервые сюда шёл, старался ещё худо-бедно запоминать дорогу; сейчас же нёсся словно офонаревший хряк, не разбирая пути. А редкие прохожие только и успевали, что прочь шарахаться. Сам же я не соображал, что делаю и куда бегу. Не было у меня ни плана, ни цели. Душегубы прямо за спиной, а единственное спасение – работать ногами! Какие уж тут раздумья?

Очередная развилка – очередной выбор наугад! Инстинктивно, уповая на удачу, не успев даже в уме просить богов о снисхождении. Мать некогда учила меня дышать ровно и правильно во время бега, – сейчас же я, как последний дуралей, всё это позабыл. Глотал воздух безрассудно и жадно. Так, что тот мне аж глотку царапал. Поворот; прямо на углу собака на привязи залилась на меня лаем… и ошалела, когда я перемахнул прямо через неё! Хотя даже и сам я не понял, как умудрился!.. Ну а недруги всё никак не отставали.

И вот прямо за очередным проулком мелькнул наконец-то просвет. Узенький, всего в три локотка шириной. Но там – спасенье! Там виднелись люди. Там падал на землю свет.

Я бежал, не видя уже ничего вокруг себя; деля мир только на тёмное и светлое. Двадцать ярдов. Десять. Всего пять!.. Что-то яростно рвануло с моих плеч накидку, сбило с ритма, собственная нога зашла у меня за ногу, и вот: прямо посреди оживлённой улочки я вылетел, подобно пойманной на удилище рыбёшки. Головой вперёд.

Упал в полузасохшую грязь, проехался по ней, как плуг пропахав за собой борозду, и щекой врезался прямо в коновязный столбик. Да так, что аж звёзды из глаз посыпались! Благо, он в этот момент пустовал. Народ вокруг заохал и заахал, кто-то взялся причитать, кто-то посмеиваться. И нет бы помочь… Ну а пока у меня под черепом счётные камешки катались, я, всё за тот же столбик держась, кое-как поднялся и взялся осматриваться. Мне бы бежать, но покуда голова ходила кругом – я и пары шажков ступить не мог.

Наконец, перед взором у меня всё сложилось, и я углядел-таки тёмный проулок, из которого вылетел. И они – стояли там. Оба. Лысый, сжимая мою накидку в одной руке, и стилет – в другой, а короткостриженый позади него, держа дружка за плечо. Оба смотрели на меня, но на оживлённую улочку выходить отчего-то не решались. И хорошо, что так.

У меня от одного их взгляда печёнку сводило. Неровной походкой, покачиваясь и за больную щёку держась, я поспешил убраться оттуда, пока хуже не сделалось. Даже не подумал позвать на помощь или стражи доложиться. Нет, мысли были только об одном. Всё, что мне хотелось, это убраться как можно дальше, чтобы не видеть лиц этих двоих.

А лучше – вообще позабыть про всё, чему я там стал свидетелем.

?                                                  ?????                                              ?

Воистину, это был самый яркий и красочный ночной кошмар из всех, какие меня посещали. И оттого – очень жаль. Если бы только всё это не произошло на самом деле…

Уже третью ночь я вскакивал с кровати, весь липкий от пота и ужаса; сдирая с себя приставучие покрывала с такой яростью, как если бы то были обрывки треклятого сна. Но даже так, с открытыми уже глазами, ощущая ступнями прохладный пол, они? продолжали меня преследовать. Мрачный особняк, омытый туманами, стилет, чьё лезвие перемазано в чей-то жизни, рука во тьме – хватает меня!.. Иной раз за накидку, иной – за горло! И тогда я вздрагиваю, задыхаясь и жадно хватая ртом воздух, чувствуя пальцы на своей глотке…

Но сколько не ищи, их там неоказывается. И так по нескольку раз за ночь.

Как же хорошо, что в моей келье нет резного кресла с высокой спинкой, – ему тут просто не поместиться, – иначе б, уверен, убиенный староста снова и снова мне бы в нём мерещился. Чернильная темнота, облюбовавшая углы, по-прежнему напоминала о крови.

Я бросил на койку влажные и липкие от пота покрывала, подставил лицо лунному свету, что сочился из крохотного оконца, и потянулся к тумбе, разыскивая графин с водой.

Вот ещё несправедливость: в келье прохладно, что приходится по ночам кутаться, дабы не задубеть, а вода в графине отчего-то тёплая, хотя должно ей хранить холодность.

Многовато что-то в моей жизни стало подобных вот мелких несправедливостей.

Я сделал тяжёлый глоток, отставил графин в сторону, вдохнул ночную прохладу и, усевшись на койку, утопил лицо в руках, растирая глаза, щёки и лоб. Хоть и хотелось мне спать, но снова погружаться в сон желания я не имел. По крайней мере – уже не сегодня.

Свет в оконце мигнул, послышалось хлопанье крыльев, чьи-то коготки царапнули кровлю снаружи. Затем, снова ударили крылья. Затем тишина. Я же едва не задохнулся. В тот же миг оказался у окна, глядя сквозь запылённое стёклышко на крышу собора, но там ничего не было. И уж поболее всего остального, не оказалось там и душегубов, таящихся во мраке и крадущихся по мою душу. Подобная паранойя теперь часто меня посещала.

Эх, если бы только она одна… был бы счастливчиком.

Нет. Бессонница, неловкость и нервозность, недоверие к собственной тени – всё это как следствие, но хуже того, – я потерял Славинсоново письмо. Благо, оно потом нашлось. Какой-то милостивец отыскал его и вернул в гильдию посыльных, как пропажу. Позже его доставили в собор. И вручили мне. В этом-то и состояла проблема. Теперича я тревожился вдвое против обычного: что? если письмо успело побывать в руках тех убийц – или, лучше того, сами они его и вернули! – и отныне им известно не только моё лицо, но и имя. И где меня искать – тоже! Всего-то и стоило, что проследить за посыльным!.. М-да, чудненько.

Я ещё раз окинул взглядом всё? за оконцем – крышу, выложенную бурой черепицей, пушнину сиротливых облачков на фоне неба из тёмной лазури, и луну, что четно пыталась всё это окрасить своей бледностью, – после чего спустился с каменной подножки и ступил на прохладный пол. Половицы тихонько скрипнули. Самое красивое небо – ранней порою Увядания, но сейчас я этой красоты ничуть не ощущал. Только одиночество и бессилие.

По крайней мере, остатки кошмара уже успели выветриться из моей головы, и то хорошо. Я вновь уселся на койку, выпил ещё воды, – всю допил, там оставалось-то всего ничего, – а последними каплями протёр разодранную свою щёку. Приложился я тогда на славу; до сих пор как вспомню, улыбки не сдержать. Но болело. И чесалось жутко.

Когда я после всей той истории вернулся в собор, вымотанный и с окровавленным лицом, настоятели подумали, что я подрался. Осмотрели меня и дали мазь, но та пахла до того мерзотно, что я отставил её подальше и постарался о ней забыть. И вот уже третий день как я прикидывался нездоровым. Жаловался на головокружения и тошноту; слышал, что так бывает, если хорошенечко головой ушибиться. А всё оттого, что мне было боязно выйти на лужайку или, скажем, в общий холл, и там вдруг увидеть тех двоих молодчиков! Поджидающих или ищущих со мною встречи под любым благовидным предлогом.

Защипало, и я не удержался – сковырнул свежую болячку. Щелчком запустил её в темноту. Больновато конечно, но поделом. Признаться, врать в храме было куда больнее.

В темноте кровь черна, даже если её всего лишь капля, и раз уж присутствие луны побуждало меня к рассудительному ладу, я, растирая эту капельку со щеки меж пальцев, взялся в очередной – уже сотый, – раз думать, что же мне, несчастному, делать дальше?

Взглянул на письмо, что лежало на тумбе. На листке отпечатался мокрый круглый след от графина. Нестрашно. Я уже читал его. Отче передавал привет и справлялся, как у меня тут дела? Спрашивал, не передумал ли я, не собираюсь ли в обратный путь.

«О-о добрый мой священник! Если бы ты только знал, в какой переплёт я угодил».

Письмо как-то само собой оказалось у меня в руках. С радостью бы его перечитал, но даже в свете луны написанного было толком не разглядеть. Ну а Призрачной сегодня на небосводе и вовсе не появлялось. И хорошо, что так: с ней бы была та ещё холодрыга, хотя… Странное дело, мне её тусклого сияния как будто бы не хватало в эти дни.

До сего момента я не решался написать отцу Славинсону ответ. Понятия не имел, как рассказать ему обо всём произошедшем, да и стоил ли вообще? «Сигилла сокрыта в доме старосты, на чердаке, в дальнем углу», – это я запомнил лучше прочего. Понятие не имел, что такое «сигилла» и зачем она нужна, но раз уж ради неё кто-то не задумываясь предал огню целую деревню… и хладнокровно прикончил старика, который её хранил…

Я ведь не мог просто написать обо всём этом. В мыслях так и рождались до жути красочные картины, как к нему – ни в чём неповинному и ни о чём таком несведущему священнику, – заваливаются эти двое, находят моё письмо и, потому, решают, что он к этому тоже причастен. Нет, так подставить доброго отца Славинсона я просто не мог.

Как и не мог теперь вернуться. Не сейчас, когда моё лицо свежо в памяти тех двух негодяев. Это было бы сродни шагу в пылающий костёр. Ничего хорошего из такой затеи не выйдет, даже если очень повезёт. Будут только беды, одни сплошные беды. Проклятье!

Я потянулся, бросил конверт обратно, но тот предательски пролетел мимо тумбы и исчез впотьмах. Только по тихому шороху и оставалось гадать, куда он там запропастился.

Но это-то и натолкнуло меня на кое-какие мыслишки. Вполне себе неплохие. И на нужные слова, коими можно всё объяснить отцу Славинсону, тоже! Вечно ведь взаперти, поджав хвост, не просидишь, верно? Так что я сподобился, наконец, написать отче ответ. Притом, прямо сейчас. Пока не позабыл то важное, о чём обязательно следовало сказать, и те слова, какими будет лучше всего это разъяснять. Но прежде, следовало раздобыть или лучину, или, лучше, свечу, чтоб во тьме не сидеть. Ну и пишущие принадлежности, если только я не собирался выцарапывать послание ногтем на дощечке. А я – не собирался.

?                                                  ?????                                              ?

Дверца в мою келью всегда чуть скрипела, и хотя я точно знал, что за ней никого нет, открывал её так аккуратно и тихонько, как только мог. Давно заметил: стоит удумать какую-нибудь каверзу, и всё вокруг тебя тотчас же начинает скрипеть, шуршать, грохать и стукаться; сухие трескучие ветви сами подползают тебе под ноги, а крынки, миски и тому прочее, – злонамеренно подтягиваются к краям столов, чтобы ты ненароком их смахнул.

Ну и естественно у всех вокруг случается бессонница, голод или внезапная жажда свежего ночного воздуха, к тому же проявляются удивительные хвори: слух обостряется даже у самых тугоухих, а почтенные старики видят и подмечают, словно молодые соколы.

Искать посреди ночи бумагу и чернильницу, подсвечник и ворох перьев для письма, – та ещё задачка. Да и сам собор преображался в сущий лабиринт, едва солнце заходило за горизонт. Но раз уж я взялся… Прежде, я уже покидал келью по ночам: по нужде или из-за скуки, отправляясь в читальную, или возвращаясь из неё же несолона хлебавши. Знал, что полуночных обитателей хватало, а шлёпанье босых ног, что по камню, что по дереву, – разносится далеко. Потому-то сейчас я крался, по-шутовски намотав на ноги простыни.

Вполне себе удобно, тепло и тихо. И как это я раньше до того не додумался?

В конце коридора мигнул отсвет ни то лампы, ни то свечи, и я тотчас же отпрянул. По наитию вжался в стену, но по неопытности – сделал это аккурат напротив витража; так что лунный свет меня всего в узоры разукрасил. А когда понял это, сам себе усмехнулся и поспешил перебраться в тень. Путь мой шёл через внешнее крыло собора, прямо в архивы, но, как видно, не мне одному они в этот час понадобились. В конце коридора посветлело.

– Эй, кто это там бродит, скажите на милость? – раздался сухой и скрипучий голос.

Я подобрался и притих, вжался в са?мый угол, где темнее всего. Хозяином голоса оказался почтенный архивариус Митхрас, брюзгливый старец, претворяющийся старше и немощнее, чем он есть на самом деле, и мудрее, чем когда-либо сможет стать. Ну конечно же, кому, как не ему, преграждать мне сейчас дорогу? А если бы я шёл не за письменными принадлежностями, а, скажем, проголодался, – на его месте очутился бы кашевар.

А вот и сам старик показался в конце коридора. Конечно, я мог бы просто выйти и попросить его. Перо, бумага и чернила – никакая не ценность. Но я так поступать не стал. Мне вдруг сделалось интересно: а заметил ли? Или нет? Или всё-таки да?! Судя по тому, как старик поднял повыше лампу, как оглядел коридор и как отвернулся, недовольно что-то бурча, – не заметил, хотя самому мне думалось, что сложностей в том быть не должно.

Однако чувство оказалось приятным. Отдавало неким азартом детских пряток.

Архивариус Митхрас, не переставая ворчать себе под нос, развернулся и зашаркал прочь, однако ушёл недалеко. Скрипнула дверь, но не захлопнулась, и часть коридора всё так же осталась омыта светом лампы. Тем не менее, сам старик притих; доносилось лишь приглушённое шуршание, и, потому, прождав несколько мгновений, я решил посмотреть, что там да как. Но тихонечко. Медленно и аккуратно, шажок за шажком.

Оказалось, почтенный архивариус устроился в одном из кабинетов, где склонился над толстенной метрической книгой. Царапало перо, очин тихонько алкал из чернильницы. Время от времени старик заносил что-то в рукопись, иной раз что-то выписывал на листки. Сидел удачно, спиной ко входу, и даже ухом не повёл, когда я мельком заглянул в кабинет.

У меня вновь возникло желание просто постучаться и попросить всё необходимое, и я снова от него отмахнулся. Не хотелось мне рассыпаться в извинениях за беспокойство в столь поздний час, да и отвечать на бесконечные «зачем?» тоже. А ведь иного наверняка не будет. Да и не хватало ещё, чтобы перепуганный моим вторжением архивариус залил свои труды чернилами, а я бы сделался в том виноват. Вот уж дудки.

Я отступил на шаг, развернулся и уже готов был продолжить свой путь, как внутри кабинета архивариус вдруг отодвинул табурет, встал и, судя по шороху его одежд, куда-то направился. Я уж подумал – к выходу, но нет, его шарканье становилось тише. Удалялось. Интерес победил, и я вновь мельком глянул, что там делается. Оказалось, старик просто к дальним стеллажам направился. Что бы ни было у него там за дело, лампу он прихватил с собой, ну а на той кафедре, где работал с документами, осталась тройка свечей. И там же лежало несколько перьев. И чернильница. И стопка бумаги… При одной лишь мысли обо всё этом я подался вперёд, но тут же отпрянул. А если заметит?! «Тогда наверняка будут проблемы», – продумалось мне, так что лучше не валять дурака и просто попросить. Либо же найди в другом месте. Ну или… или не терять попусту время, пока старик отвернулся!

Я закрыл глаза. Припомнил, что за последние дни моё крайнее любопытство в купе с неумением вовремя остановиться неизменно выходило мне боком. Так что, пожалуй, это наилучший момент, чтобы начать делать выводы. М-да… Была не была! Я шагнул вперёд.

Сам до конца не понял, зачем это сделал, но раз уже сделано… от архивариуса меня отделяло всего-то дюжина шагов, но тот был занят, да и на меня не смотрел. Быстро и как можно тише я подступил к кафедре, стянул пучок перьев и чернильницу. С бумагой оказалось сложнее всего – она шелестела. Пришлось брать её аккуратно, терять время. Ну и свеча; я схватил самый маленький огарочек, задул его и, кое-как умещая всё это в руках, скользнул к выходу. Чутка оступился о порожек, порвал одну из простыней, но и только-то. Почтенный Митрхрас услышал мои копошения, отвлёкся от своих дел, вопросил что-то, но было уже поздно. К этому моменту меня там и след простыл.

Я вовсю торопился к себе, позабыв о всякой скрытности и осторожности, и едва не давясь со смеху оттого, что всё так легко получилось. Маленькая, но, как ни крути, победа.

Возвратившись в келью, я запер дверь на щеколду, огнивом запалил огарок свечи и с нетерпением взялся за написания письма. Двух писем. Первое – для отца Славинсона, в котором я начал с извинения. Извинения за то, что так странно вёл себя в последние дни; за то, что оставил его одного; за то, что тянул с ответом. Наконец, следовало извиниться ещё и за то, что я решил не возвращаться – не в ближайшее время, по крайней мере. Отцу Славинсону я написал, что собираюсь отправиться на запад, туда, откуда встаёт солнце, и где расположился славный город Валлерпорт. Там проживал и нёс стражническую службу брат моего отца. Мой единокровный дядя. И в тот миг, когда я решил оставить Гринлаго и перебраться к нему, у меня словно камень с души скатился. Это было хорошим решением. Верным. К тому же доводилось мне слышать, есть в Валерпорте одна интересная гильдия: гильдия Гончих. Если деньги водятся, любую работу для тебя сделают. Так что я решил, как заработаю, отправлюсь к ним – быть может, возьмутся за поиски моих домочадцев?

Я закончил с первым письмом, дал ему просохнуть и убрал в сторону. Ну и взялся за второе. Первые строки начинались так: «Дорогому дяде А?рдасу Веббекер из Галеха…».

?                                                  ?????                                              ?

Следующий день прошёл в заботах, и начался он с того, что я выпросил у стряпухи целую высокую кружку вина. Для храбрости. Ибо самому мне недоставало, чтобы выйти на улицу, а как иначе сподобиться, я и не знал. Отец часто потчевал историями о том, как на войне выдавали по чарке креплёного перед боем, так что я рассудил: почему бы и нет?

Помогло ли, шут его знает, но я отцовым словам доверял. Он пустого не скажет.

Однако день всё равно пугал меня, хоть и выдался ясным и солнечным. Оставалось только надеяться, что брат Маттимео, которого я упросил меня сопровождать, не придаст моей нервозности большого значения. Мне бы не хотелось обманывать его… ещё сильнее, объясняя, почему это я натянул капюшон по самый подбородок и постоянно оглядываюсь, ведь монаху поступать там негоже. Да, помимо прочего, я ещё и вырядился в монашескую рясу. Пожалуй, все средства хороши, когда ожидаешь душегубов, знающих тебя в лицо.

Но, благословен будь Гайо, всё было тихо, хотя расслабляться я себе не позволял.

Первым делом путь мой лежал в гильдию посыльных, где я отправил написанные письма и забрал свежее от отца Славинсона. Читать не стал. Прочту, когда вернусь к себе, и когда отойду от досады, что почти все деньги потратил на услуги этой дрянной гильдии. Впрочем, я принял решение продать-таки ту дорогую одёжу, что по-прежнему оставалась при мне. Уже дважды её оттирал и подшивал, да и ситуация располагала. Надеялся, отец с матерью строго не осудят. Оставил только сапоги, остальное выменял на поношенные но крепкие и тёплые штаны, да куртеечку из кожи, подбитую заячьим мехом; ну и тридцать гион сверху получил. Не бог весть что конечно, да и обсчитали меня, но зато по сезону.

Когда с этим было покончено, начиналась самая сложная часть: покинуть город. Не пешком же мне из него уходить, право же слово, ведь до Валерпорта – целые недели пути. Над этим вопросом я раздумывал весь остаток ночи, и продолжал размышлять до сих пор – по дороге, – однако, первой и окончательной моей мыслью на этот счет по-прежнему оставалось обратиться в торговую факторию. Меня там знали – наверняка помогут. Вот только фактория эта стояла на противоположном оконечье города. А это – проблема.

Сам Гринлаго не так уж велик, но увы, моего страха и опасливости это ничуть не умоляло. Как узнать, наблюдают ли за тобой сейчас или нет? Как понять, не преследуют ли тебя в это самое мгновение? Ответа я не знал. Пожалуй, впервые мне довелось ощутить себя не охотником, вооружённым луком и внезапностью, а жертвой, для которой эта самая внезапность таила лишь смертельную угрозу. И чувство это приходилось мне не по нраву.

Но делать-то нечего. Я сам навлёк на себя беду, мне и выпутываться.

Так я и шёл, беспрестанно осматриваясь, вглядываясь в каждый тёмный проулок, в каждую подворотенную, буравя взглядом каждый нетронутый светом закутом меж домов, и поминутно вздрагивая, если вдруг доводилось мне разглядеть кого-то статного в толпе. И продолжалось так до тех пор, пока чья-то рука не опустилась на моё плечо. То оказалась рука брата Маттимео, – а я уж про него позабыл, до того он неприметный спутник, – едва дух из меня не вышиб этим кротким прикосновением. Но, отвлекши меня, он указал на то, чего я сам бы не и заметил, полностью растворившись в своём страхе. Мы уже пришли.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=67243442) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения